ненормальной профессии и его собственной все же есть кое-что общее. Когда историк искусств исследует неизвестную картину, он публикует ее репродукцию и свои гипотезы в надежде, что какой-нибудь другой исследователь прольет на них свет. Кьяра, за весь вечер почти не раскрывавшая рта, приняла мою сторону — в честь своего дня рождения, спящего ребенка и всего нашего узкого кружка, собравшегося вокруг переноски Виви. Я думаю, Альвизе побаивается своей жены. Он просто не понимал, что это могло бы изменить — если мы будем знать имя того человека. Эдвард Волси-Бёрнс — так его звали.
Но для Бориса это меняло все. Этот Волси-Бёрнс звонил ему от имени Майкла Симпсона, директора галереи «Хэзлитт», где была выставлена «Кающаяся Мария Магдалина» кисти Карло Маратты[12]. Бориса не интересуют ни младенцы, ни нелегалы, ни расследования преступлений. Больше всего на свете его интересует рынок живописи, который он осаждает в течение последних двадцати лет. Борис — это ахеец, зачарованный богатствами Трои, однако начисто лишенный какой бы то ни было хитрости, которая позволила бы ему построить Троянского пусть не коня, но хотя бы пони, — наивный простак в мире хищников. Его речь представляет собой нагромождение имен, которые сокрушительной лавиной обрушиваются на его собеседников (всех, кроме меня). Майкл Симпсон «Кающуюся Марию Магдалину» не продал, но, узнав, что Волси-Бёрнс собирается ехать в Неаполь, Рим, во Флоренцию и в Венецию, через всю страну, с юга на север, следуя маршрутом скоростного поезда, направил коллекционера к Борису — взглянуть на его предполагаемого Маратту.
На день рождения Кьяры Борис явился в малиновом бархатном смокинге и тапочках, выкроенных из старинного восточного ковра, и выглядел более англичанином, чем любой персонаж, сошедший с портрета Гейнсборо. Среди его многочисленных побед на любовном фронте фигурировала когда-то одна дама из Суффолка, чьей родословной могла бы позавидовать самая чистокровная гончая. От нее у него остались наряды, манеры и пренебрежительное отношение к нетитулованному дворянству. Он выработал произношение, которое усваивают в лучших школах: когда кажется, что рот говорящего набит горячей картошкой. Он стал снобом в отношении охоты, поло, корги[13], крикета и садоводства. В Лондоне он циркулировал между клубами стариков, модными ночными заведениями, букмекерскими конторами и аукционами. В обществе, где вращался Борис, Волси-Бёрнс считался отщепенцем. Даже не пытаясь равняться с аристократией, он разоблачал на страницах «Сан» ее скандалы и прелюбодеяния на потребу черни. Но это еще не все. Потомок тюдоровских Волси, младший сын в семье, оставленный братьями без гроша, он за астрономическую сумму продал свой развод за десять лет до того, как то же сделал муж Мадонны. Его жена, дочь какого-то сирийца, слишком богатого, чтобы быть порядочным человеком, приложила во время процесса все усилия, чтобы лишить его детей. Сказать, что клан супруги ненавидел его, было бы эвфемизмом, не говоря уже об обманутых женщинах, распутных мужьях и тайных геях, чьи похождения он обнародовал на страницах «Сан». Если Альвизе собирается допросить всех лондонцев, у которых были причины желать смерти этому журналисту, то у него будет чем заняться в ближайшее время, заключил с невинной усмешкой Борис. А если повезет, среди них окажется и сам убийца. Когда Борис улыбается, его мальчишеское лицо с искрящимися светлыми глазами под коротко стриженной седой шевелюрой ослепляет своей красотой всех вокруг, кроме Альвизе, который ему завидует. До знакомства с Кьярой мой брат долгие годы был приманкой для девиц, падких на плечистых загорелых парней с внешностью пляжных спасателей, то есть именно таких, как он, так что до прозрачной тонкости моего дядюшки, заставлявшей женщин заключать его в материнские объятия, ему было как до Марса.
Вернувшись из Пондишери в том возрасте, когда Кампана обычно начинают получать серьезное образование, Борис разрывался между регатами гондольеров, соблазнением красоток и долгим стоянием перед алтарными образами. Так мой дядюшка и остался самоучкой с детскими увлечениями, состарившимся мальчишкой, не способным ни к какому расчету. Под хорошее настроение брат называет его дилетантом, под плохое — неудачником. И то, что этот никчемный тип оказался осведомлен гораздо лучше его, ради чего ему не пришлось пошевельнуть и мизинцем, приводило Альвизе в бешенство. Борису лучше бы выложить начистоту все, что он знает об этом Волси-Бёрнсе, о делишках, которые они вместе обтяпывали, рассказать без прикрас, вернее, без вранья, как они выдавали третьесортные картины за шедевры.
Я считаю, что брату очень повезло с нами. Там, где другие оскорбились бы и гораздо меньшим, мы выносим его хамство с неисчерпаемым великодушием, понимая, как тяжело ему, бедному комиссару полиции, нести на своих плечах груз вселенских забот. Возможно, нами движет та самая сентиментальность, которая заставляет зрителей аплодировать плохим актерам, вкладывающим в свою фальшивую игру всю душу. Не знаю, почему Альвизе с таким упорством скрывает от нас, как он барахтается, как ошибается, как сомневается — как все. Должно быть, это какая-то профессиональная деформация: мой брат повсюду видит врагов.
Борис расхохотался. Если бы он знал, что Волси-Бёрнс угодит в канал с перерезанным горлом, он ходил бы за ним по пятам, записывая в блокнот все его перемещения по Венеции, все встречи. Он расспросил бы и о его пребывании в Неаполе, Риме и во Флоренции, где он, вне всякого сомнения, тоже наплодил себе врагов, которые были бы счастливы заткнуть его, перерезав ему глотку. Но что случилось, то случилось, и Борис мог только рассказать, как Волси-Бёрнс приходил к нему во двор Бароцци.
В глубине двора, над мастерской по пошиву мужских сорочек, Борис снимает мансарду, где под беспрестанное жужжание швейных машин показывает любителям живописи свою коллекцию. Никогда дядя не стал бы выставлять свои находки в лавке. Это означало бы скомпрометировать себя, выступив в роли торговца, гоняющегося за покупателями. Он показывает свои взлелеянные и обласканные в течение долгих лет шедевры с неохотой, сдержанно хвалит их и с сожалением расстается с ними.
С тем англичанином они сначала обменялись несколькими банальностями по поводу кризиса, падения ложных ценностей современного искусства, налаживания рынка после многолетних спекуляций. На языке хищников это означало, что Волси-Бёрнс собирался воспользоваться общим застоем и играть на понижение цен, взяв мелкого торговца за горло. Мой дядюшка давно привык к тому, что его берут за горло, он благоговеет перед живописью и презирает хищников, которых обычно спроваживает, выставляя немыслимо высокие цены. Его покупатель должен быть ему под стать, он должен понимать его, нравиться ему до такой степени, чтобы в конце концов стать ему другом, достойным доверия, которому можно предоставить кредит или предложить обменять одно из своих самых ценных полотен на новый объект для лелеянья, притом без единого гроша выгоды. Но к Волси-Бёрнсу этот дружеский стиль совершенно не подходил. Тот принадлежал к породе богачей с фальшивыми коллекциями, которые только и думают что о «выгодном дельце» и по глупости считают себя компетентнее торговца, которого собираются надуть.
Борис показал ему своего Маратту, «Портрет папы Климента IX», намного превосходящий римское полотно. Гость начал придираться, морщился с видом искушенного знатока. В коллекции Волси-Бёрнсов имелись «Сикст V» Факкетти[14] и «Бенедикт XIV» Креспи[15], оба должным образом сертифицированные. Конечно, это не совсем Маратта, признал Борис, которого все это начинало раздражать. Дэннис Махон и Мина Грегори не торопились выносить свой вердикт, а вот Стелла Рудольф после нескольких лет исследований подтвердила его авторство. Однако ни авторитет госпожи Рудольф, ни великолепие самого холста не убедили гостя, который сначала всячески ругал картину, выказывая при этом познания на уровне иллюстрированного журнала для дантистов, а затем предложил снизить цену. Борис же в свое время задорого купил это полотно, поскольку верил в него, и какие-то придирки не могли поколебать его уверенность. А потому мой дядя выпроводил этого шута горохового, хотя тот и сопротивлялся, требуя показать ему другие полотна, и настолько был задет отказом, что пообещал вернуться еще. Это произошло во вторник, две недели назад. Вот и вся история. Неудивительно, что этот скряга больше не появился: за это время он успел переселиться из отеля в морг. Борис снова рассмеялся, специально для Альвизе, которому было не до смеха. Хорошо еще, что этот зануда не уловил всей ценности Маратты: как бы он сейчас, с перерезанным горлом, расплатился за картину, которую Борис, руководствуясь своим обычным чутьем, уже отправил бы в Лондон? Перестав смеяться, дядя пригласил нас к столу, куда Игорь уже носил дымящиеся мисочки, по десять штук за один раз, разместив их на предплечьях, от локтя до запястья. Это встревожило мою невестку, испугавшуюся, как бы ее драгоценный Виви, лежавший в своем «коконе» посреди стола, куда водрузил его в качестве украшения Борис, не ошпарился. Мы торжественно уселись за стол, усилием воли прекратив разговоры о вещах, которые могут испортить аппетит или нарушить праздничную атмосферу. Это был ужин в честь Кьяры, и мы говорили о Кьяре, о работе Кьяры, о дне рождения Кьяры, о младенце Кьяры. Но тут в центре стола раздался плач. Дядюшка предложил успокоить Виви, сунув в его разинутый рот кусочек баранины под
