Сама больница из себя представляла городок, довольно вместительный и расположенный на склоне большой возвышенности, за заборами городка был виден таежник, окружающий городок с севера и запала, а с юга — глубокий ров, за которым находилось громадное кладбище. На восточной стороне была видна большая живописная равнина, по которой протекала извилистая река и проходила железная дорога. Группы, вечно зеленеющих деревьев, разбросанные всюду живописно выделялись к привлекали взгляды несчастных и забытых узников.
Надежды воскресают
Июнь месяц. Проносятся упорные слухи, что будет активировка (комиссия по освобождению). Вся больница встревожилась, как потревоженный муравейник. Сначала зашептали, а потом начали говорить все громче и громче об этой приятной новости. У каждого вспыхнула искорка уже пропавшей надежды на освобождение и каждый из заключенных к этой новости относился с некоторым недоверием и истолковывал ее так же как в свое время — смерть Сталина, беря во внимание свои лагерные дела.
В конце июня, действительно, прибыла медицинская комиссия и началась активировка, вернее, подготовка к таковой. Эта неожиданная новость стоила многим очень дорого. Некоторых разбил паралич, а у некоторых, слабосердечных, от радости получился смертельный сердечный припадок. Врачебная комиссия работала целый июль и качало августа, а в августе начала работать и другая комиссия-пересуд. Судебная комиссия пересматривала наши дела и чуть ли но всем, прошедшим медицинскую комиссию сроки наказания были сняты.
Активированных, как инвалидов, больничное начальство решило передать на иждивение родным или родственникам. Были посланы запросы. На запросы получались положительные и отрицательные ответы, в следствии этого несколько человек умерло от сердечных ударов.
Таких смертных случаев было около двадцати в нашей больнице.
17-го августа было пересмотрено и мое дело. Следственная комиссия вынесла свое решение о моем освобождении. Нескольким заключенным было отказано в освобождении, как лицам активно участвовавшим с фашистами в борьбе против своей родины, как изменникам.
Желтуха. От гипертонии меня почти вылечили. В глазах наждачный песок зарос и меня, как вылеченного, выписывают из больницы и направляют в бригаду выздоравливающих, где вменили мне в обязанность уход за кроликами, что я и выполнял три дня.
На четвертый день на моих глазах показались признаки желтухи с повышенной температурой. Больных с признаками желтухи сразу же отправляли в отдельный барак, где они вылечивались или умирали. Барак желтушников, как заразных, находился отдельно от остальных, чтобы зараза не распространялась на других здоровых лагерников. Вблизи нашего барака находился, с восточной стороны, барак с психически больными. Оттуда всегда были слышны дикие крики, ругань, плач и пение несчастных душевно-больных.
На юг и запад находилось большое огромное поле, засаженное помидорами, картофелем и редиской, а с северной стороны — грядки с цветами, от которых распространялся приятный аромат. За десять лет пребывания в лагерях я нажил сильный ревматизм в плечах, который не давал мне ночью уснуть. Больничное лечение мне не помогло избавиться от ревматизма. Когда я подошел к цветам и увидел пчел, то у меня появилась уверенность, что пчелки меня спасут от назойливого ревматизма. Поймал три пчелки, пустил их на одно плечо и заставил их ужалить меня. Другие три пчелки пустил на другое плечо и проделал то же самое. Эту операцию я повторил через неделю. От моего ревматизма и след простыл. Пчелки труженицы меня спасли, но сами погибли.
Желтуха моя с каждым днем усиливалась. Кожа приобрела желтый цвет. Белели только зубы. Аппетит я потерял и несколько дней ничего но ел. Ослабел страшно. Через четыре недели, моя желтуха начала постепенно уменьшаться а кожа приобретать нормальный цвет.
В палате нас осталось 14 человек. Мне, как более крепкому, приходилось ночами дежурить. В соседней комнате лежал один эстонец тяжело больной желтухой. У него начался кризис и я должен был дежурить у его кровати целую ночь. Августовская ночь тихая, теплая и только изредка слышны выкрики из барака умалишенных.
Воздух наполнен ароматом ночных фиалок. Потоками вливается в грудь, вызывая приятные воспоминания о далеком прошлом, о молодости и о станице Каменской с ее ароматами цветов, о несуженой невесте, которую не только не пришлось увидеть, благодаря революции, но даже не пришлось больше и услыхать где она, что с ней, жива ли, или давно уже умерла.
Громкие стоны больного эстонца прерывают мои приятные воспоминания. Открываю двери в комнату больного. Его стоны начали переходить в бред. Зовет он мать и каких то женщин, называя их имена, ведет разговор с матерью и еще с кем то, с женой или невестой. Говорит он по эстонски, о чем то просит, но я, к сожалению, не могу понять. Жаль мне его было, но помочь ему я не мог.
Я слушал и думал, что ему не видать больше ни его родных, ни знакомых, и не видать ему и родной Прибалтики.
Оставляю больного и бегу к доктору, который находится в центре городка. Нахожу и сообщаю ему о критическом положении больного. Доктор сражу же пришел и осмотрел больного. «Ну как, доктор, с больным? «Плохо» — говорит доктор. У него нечистая кровь и он не выдержит этого приступа.» Через пол часа он умер. Оставил свои кости в далекой Сибири.
Слепой. Временные обитатели больницы по своим болезням очень разнообразны. В свободное время т. е. во время прогулок — в свободный час, выхожу подышать свежим воздухом. Солнышко приятно греет. Больные приютившись на заваленках бараков — в тени, сидят группами и проводят время в разговорах. Делятся своими впечатлениями переживаемого, вспоминают прошлое о своих семьях, и говорят о своем неизвестном будущем. В сторонке сидит один больной, слушает и немигающими глазами куда то смотрит, не принимая участия а разговорах. Он мне почему то показался странным, но я все же подошел к нему.
Как правило, при новом знакомстве полагается смотреть в глаза. Посмотрел я ему в глаза. Глаза его, как будто покрыты туманом и безжизненны. Вступаю с ним в разговор. Оказывается он — нацмен-башкир. Работал на рудниках золота на Колыме. Работать ему приходилось при очень сильных морозах и от этих сильных морозов пострадали его глаза — обморозились. Привезли его в больницу с тем, чтобы вернуть ему зрение. Зрения ему не вернули. Остался слепым.
Иду дальше на звук песни, которая неслась из за барака. Приятные вибрации бархатного баритона заставили меня вслушаться в знакомую арию из оперы «Запорожец за Дунаем.» Последние слова арии «лишь смерть одна разлучит нас» долго звучали в воздухе и заставили всех больных прекратить разговоры.
С большим удовольствием слушал я пение. Мужчина лет 28, красиво сложен и с красивым лицом сидит один и направил свои взоры к небу. Осторожно подошел: к нему, чтобы не нарушить его тяжелых и горестных дум. Смотрю в глаза. Они безжизненны и устремлены к небу. Что он хотел там видеть, там далеко за чертой, отделяющей земное, куда стремились его мысли, не к семье ли?
Неужели он еще верит, что только смерть его разлучит с его любимой? А кому он теперь нужен, слепой? Работа в шахтах лишила его зрения.
Во второй половине августа я освобождаюсь от желтухи а в конце августа начали нас — активированных отправлять за 90 километров в направлении Братска, в один из освободившихся лагерей, среди густой тайги в семи килм. от железной дороги.
В свободном лагере
На станции нас выгрузили и походным порядком отправили дорогой, которая напоминала большой туннель. Гигантские сосны ветками склонялись над нами, протянув свои роскошные ветки, сплетаясь с
