скрываемые лесами, — обнажились. Лесов не стало.
Все уничтожено, все вырублено с 1920 года старательной рукой знаменитых правителей «земного социалистического рая».
Не стало и буйных камышей-дебрей, укрывавших в своих чащах оленей, диких коз, разную дикую птицу, красноногих фазанов, как «жар птица», лебедей, гусей, уток, лысок, нырков, бакланов и пр. и пр. Всего этого не стало. Лиманы, изобиловавшие рыбой и раками, омелели. Звери и животные ушли, птицы истребились и самые камыши утеряли свою былую буйность, превращаясь в жалкий тростник.
И только комары в летнее время, несмотря на борьбу с ними, царствуют в районах плавней, не давая покоя ни людям, ни животным.
Километры ползут мне на встречу и уползают назад.
А вот и лощина, где был родной хутор, но где же лес берестовый, где речка, протекавшая в лощине, где хутор? — «Кружало где лежало», как говорят черноморцы, а хутора не стало, даже и следов от него нет. От дома и других построек ничего не осталось, даже кирпичи и черепица от построек растащены гражданами «свободной, богатой, счастливой страны».
Все уничтожено, сады вырублены, виноградники ушли в колхозы. Берестовый лес вырублен и не слышно больше гаммы птичьих голосов, как это было в дни и годы моей молодости до революции.
Рай земной попран и уничтожен! Всюду видны следы разрушений и пустота. Лишь ветры свободно, безпрепятственно гуляют.
Иду на кладбище поклониться могилам родных и брата. На месте, где похоронены, казненные коммунистическими изуверами, отец, мать и сестра, ни могилы, ни креста нет, лишь большая впадина зияет, заросшая мелким кустарником. Ничего не осталось, говорящего о том, что здесь похоронены жертвы красного террористического произвола. Все кладбище представляет из себя жалкий вид. Многие могилы без крестов, многие памятники и кресты валяются в зарослях кустарника и траве. Очистив могилу брата, еду дальше в свою станицу.
Легко катится велосипед по асфальту дороги, новые картины оголенности полей поражают мой взор и так до самой станицы.
Въезжаю в станицу. Как давно я не был в ней с 1919 года. Какой цветущей я се оставил и какой теперь ее вижу? До революции была довольно живой, можно сказать, даже богатой, а теперь? — Вижу ее постаревшей, обедневшей и машинально декламирую: «Что же ты моя старушка приумолкла у окна?». Немного, правда, расширилась, но плетни и заборы, стоящие Бог знает с каких пор, пришли в негодность и почти не поправляются. Дома не белые и веселые, как когда то, на стенах их видны следы рук неугомонных ветров и дождей — и стоят они, выглядывая, как то уныло без признаков старого уюта — пригорюнившись.
Улицы мало мощенные и нигде не видно, как бывало когда то, особенно по окраинам, табунов свиней, купающихся в грязи разрытых улиц. Улицы очень малолюдны, вернее, пусты. Изредка показываются женщины, а мужчин почти не видно нигде. Главная улица, пересекающая центр станицы, вымощена булыжником и идет от автострады, кончающейся у начала станицы, и до пристани на р. Кубани.
В центре парк, у входа которого красуются две фигуры — Сталина и Ленина, которым редко кто из проходящих не посылает проклятий.
Рядом станичный совет, довольно просторное здание а напротив, на месте разрушенной церкви, строится довольно большое здание в два или три этажа, что для станицы является необыкновенным.
Центр немного чище от окраин и исправнее, но не далеко от них ушел. Попробовал я найти своих близких, но никого не нашел. Очень много казаков угнано в Сибирь по лагерям и на выселки. Много погибло во время голода, многие сгнили по тюрьмам и т. д. и т. д.
Очень много разбрелось по другим местам Кубани и России, скрывал свое казачье имя. Такая доля постигла казаков моей станицы.
С некоторыми, оставшимися в станице, заговаривал, но, почти все, сначала избегали разговоров, касающихся жизни и властей, но, узнав меня по фамилии (ибо историю со мной в 1918 году знали! почти все, как меня терзали коммунисты) — языки развязывались.
С грустью вспоминают старую жизнь. Соратников по 15-му батальону не удалось найти. Их давно не стало.
Оставляю станицу. Сердце болит и тоскует. Хочется взглянуть на нашу красавицу Кубань и передать ей поклон от лагерников кубанцев оставшихся еще в лагерях и завещавших мне эту миссию.
Выезжаю за станицу. Невдалеке за камышами виднеется Андреевская гора с «Волчьими Воротами», памятные мне с 1918 года за время моего бегства от большевиков. Дорога до пристани и парома один кил. вымощена грубым булыжником, еще в дореволюционное время. Езда по таким дорогам не особенно приятная, но желание скорее приехать к реке, побеждает все и ноги, как автоматы все чаще и чаще нажимают на педали.
Все внимание и взор мой направлены вперед, туда, где виднеются старые роскошные вербы. В два ряда по берегам, стоят они, как стражи, бесконечной цепью. Кажется, что они подступают все ближе и ближе к ней — Кубани, и вот уже их многие гнущиеся веточки опустились в прохладу вод. Как маленькие дети, играясь, стараются своими крохотными пальчиками маленьких ручонок задержать ускользающую струю, влекущую их за собой, так и они погрузив свои веточки в недра ее играются ею, купая свои зеленые листочки и оставляя на поверхности вод маленькие бороздки на короткое время, а сами с высоты глядят и не наглядятся, не налюбуются своими пышными зелеными нарядами, отражающимися в ее зеркальных водах.
Камыши — гиганты, неисчислимою ратью, тоже надвинулись к берегам, не то наступая, не то охраняя, от кого-то, свою красавицу, стремящуюся к берегам морей Черного и Азовского.
Прими низкий поклон родная, от своих сынов, томящихся и страдающих в многочисленных сибирских лагерях и тюрьмах, болеющих душой о тебе и никогда но забывающих тебя.
Склонился и я, давнишний изгнанник, в поклоне к ней, родной нашей Кубани, многоводной и раздольной, приветствуя ее и любуясь ею. Гляжу в ее хладные воды, бегущие и перекатывающиеся легкой волной, и все прошлое воскресает передо мной: все умершие и напрасно погибшие, все ушедшие и, воротятся ли они когда назад?
Увы! Не воротятся, а если и воротятся, то найдут новое. К старому возврата нет. Красный дракон постарается слизать своим страшным языком и выжечь своими огненными глазами все — когда-то родное, милое, дорогое и никогда незабываемое.
Путь к Темрюку
Переезжаю паромом через реку Кубань. Вода хлюпает, ударяясь о борты баркасов парома, гоня его к другому берегу, к причалу среди роскошных верб. Приплыл паром к причалу. Слегка стукнувшись, остановился. Закрепили канатами и публика повалилась на берег.
Схожу и я и иду по дамбе, под густой сенью деревьев в приятной прохладе. Вот и дорога к Андреевской горе и «Волчьим Воротам» лежит, разрезав на две части плотную массу камышей. Из гущи камышей доносится перекличка плавневых птиц. «Карась, калась, лин, лин». Через дорогу, по пыли, бесконечные следы переползающих, довольно, крупных змей и черепах. Камыши расступаются и передо мною мощеная дамба, довольно пострадавшая от времени, ведет к «Волчьм Воротам». Переодолев подъем, выхожу на пространную равнину полей. Вдали к ст. Анастасиевской, видны большие облака дыма поднимающимся к небесам.
Как оказалось — саботаж. Неизвестными лицами были подожжены огромнейшие три скирды колхозной соломы. Невзирая на сильные поиски — виновных но нашли. Путь мой лежит через станицу Курчанскую. Эта станица, не особенно богатая в прошлом, теперь выглядит нищенкой. Кроме главной улицы, укатанной машинами, остальные улицы позаростали бурьяном и по ним нигде не видно следов: колес подвод и лошадинных копыт. Всюду беднота — нищета.
Почти от «Волчьих Ворот» и до Темрюка, дороги грунтовые и во время дождей почти непроходимые
