— Всего тебе самого доброго! — пожелал Борис Павлович и, вырвав листок из записной книжки, написал свой адрес. — На всякий. Когда обида пройдет. Черкни, — сунул листок в карман Аслана.
Тот вскоре забыл о нем и, подхватив чемодан, пошел на Колымскую.
Окна в доме светились столь приветливо, словно приглашали войти, обогреться.
Аслан вошел в калитку. Две громадные собаки кинулись на него со всех ног, заходясь лаем. На их голоса из дома вышла Наташка.
В тапочках, в халате, бигуди в волосах. Увидев Аслана, растерялась.
— Здравствуй, Наташа! — улыбался тот радостно.
— Вы освободились? — глянула на чемодан тоскливо.
— Да, я свободен, — не услышав ответного приветствия, насторожился Аслан.
— Это хорошо. Поздравляю вас, — улыбнулась скованно, неискренне.
— Поблагодарить вас пришел, рассчитаться за ту помощь, — полез Аслан в карман за деньгами.
— Ну, что вы, Аслан, зачем обижаете? Не нужно денег, — запротестовала девушка, покраснев.
— Наташ, я домой уезжаю, — сказал он, погрустнев.
В это время в приоткрытую дверь вышла старушка.
Пригласила Аслана войти в дом. Девушка посторонилась, пропустила гостя, вошла следом.
— Пришел я, бабуля, поблагодарить вас за тепло, за помощь, — сказал Аслан, глянув на Наташу, нырнувшую в другую комнату.
Вернулась она оттуда уже в платье, причесанная. Да и в лице не было прежней растерянности.
— Цветы искал я. Но нет их во всем городе, — смутился Аслан.
— А на что они, детка? Наши цветы припоздалые. Не скоро зацветут. Далеко еще до тепла. Давай-ка вот лучше чаю попьем все вместе, — предложила старушка.
— Не чай я пришел к вам пить, бабуля, я Наташу хочу увезти с собой. Жениться на ней, — глянул на девушку. Та покраснела до корней волос.
— Вы что ж, говорили с нею о том? — спросила старушка.
— Нет, не говорил. Не могу без согласия.
— Тогда пусть сама решает. Я ей не указ, — вышла старушка в другую комнату.
«Но ведь переоделась, причесалась, значит, хочет понравиться, выходит, я не безразличен ей», — утешал себя Аслан и спросил:
— Ну, а что скажешь ты мне, Наташа?
— Трудно так сразу ответить…
— Я все время вспоминал тебя, так долго ждал этой встречи. Каждый день торопил, чтобы скорее увидеться.
Наташа сидела, будто окаменев. Смотрела в окно, и, казалось, не слышала слов Аслана. Тот уловил это. И спросил:
— Зачем же приглашала меня там, в зоне? Зачем надежду пустую дарила?
— Не сердись, Аслан. Мы всегда так делаем. С надеждой легче выжить, проще дожить до свободы. Если я хоть немного помогла в этом, за что обижаешься на меня? Я другого люблю. Он — рыбак. Скоро уходит в море. Я обещала ждать его. А тебе я хотела немного облегчить жизнь в зоне. Только и всего.
— Прости, Наташка! Прости дурака! Спасибо за добро твое! И будь счастлива! Я не хочу мешать тебе, — встал Аслан и, попрощавшись, вышел из дома, ругая себя последними словами.
По дороге в аэропорт он в последний раз взглянул на свернувшую в сторону трассу. Она широкой лентой уходила в горы, к самому Якутску и дальше, на север.
По ней уже шли машины с грузами — продовольствием, промтоварами, стройматериалами.
Машины шли, обгоняя одна другую. Во все районы Севера.
Гудели, пели колеса. Кипела на трассе жизнь. С утра до ночи высвечивали трассу фары машин и шли по ней бесконечными потоками, как воздух, как кровь по венам. В любую погоду, круглосуточно, бесперебойно. Потому что не должна останавливаться и замирать жизнь в Магадане. Трасса стала его артерией, его сердцем и теплом.
Аслану вспомнилась Наташа. И сердце прокололо нестерпимой болью. Лучше не вспоминать…
— Товарищи пассажиры! Наш самолет выполняет рейс по маршруту Магадан — Красноярск — Москва, — услышал Аслан голос бортпроводницы и, глянув в иллюминатор, увидел, как самолет, оторвавшись от земли, сильной птицей рванулся к солнцу.
Внизу узкой лентой вилась трасса. Вон она — змеей крутится в седых заснеженных распадках, скользя и падая вниз в ущелья, карабкаясь на хребты и перевалы.
Вот здесь — внизу — Мокрый Хвост, а там— Волчье ущелье. А здесь, под самым брюхом, трое беглецов. А дальше, да, вот тут — стыковка. Отцовский участок. Где- то там его могила. Быть может, не один похоронен в ней.
Вьется трасса серпантином. Кружит по седым плечам гор. Какими игрушечно-маленькими кажутся сверху громадные ЗИСы! Они идут колоннами и поодиночке, как зэки в зоне.
А вон и легковушка «Победа» тоже не без дела в Магадан торопится.
Нет, трасса еще не закончена. Ее прокладывают на север, в Заполярье, через глубокие снега, заносы, через морозы и пургу. Ее ведут зэки, обмораживая руки и сердца… Они проложат ее хоть на край света, хоть вокруг земли, она проляжет через множество смертей и жизней, будет согрета миллионами ладоней, проклята тысячами губ, полита реками пота, лишь бы выйти на свободу, лишь бы дожить до нее и забыть хоть ненадолго упрямство, жестокость, коварство, смертельный холод и мертвый оскал колымской трассы.
С нее не возвращаются прежними людьми, она отнимает все, возвращая жизни не человека — призрака.
Четырнадцать часов полета, не считая времени посадки в Красноярске… Аслан дважды в этот день встретил утро. В Магадане перед вылетом и потом, в Москве.
Он быстро нашел Илью Ивановича с помощью таксиста. Тот, услышав, что везет освободившегося с Колымы, икнул, втянул голову в плечи и дважды поехал на красный свет, вздрагивая от каждого взгляда пассажира.
— Да ты что? Чего трясешься, не кусаюсь я и не сожру тебя! Чего, как малахольный, дрожишь?
Шофер ни слова не ответил. Взяв деньги за проезд, тут же умчался, боясь оглянуться.
Илья Иванович, открыв дверь, сразу провел Аслана в квартиру. Познакомил с матерью, накормил, предложил принять ванну. Но Аслан торопился. Он хотел в этот же день улететь домой — в Нальчик. Но Илья Иванович не пускал.
— Погости с неделю. Отдохни.
— Потом, когда устроюсь, в отпуск приеду, — обещал.
А вечером разговорились по душам, начистоту. Рассказал Илья Иванович, зачем звал:
— Гонщика у нас судили. Попался на мелочи. Чуял я
— неспроста. Мы с ним до суда как-то в метро встретились. Он мне и проговорился, что приморят тебя фартовые в зоне. Не дадут выйти. Лажу подкинут, чтоб дополнительный срок приклеить. А может и «вышку». Я понял, что не шутит он… И затеяно грязное.
Аслан рассказал, что случилось с ним, почему не вышел на волю раньше.
— Ко мне тут тоже поначалу милиция прикопаться хотела. Но я им свою реабилитацию показал. И выгнал, чтоб глаза не мозолили. Теперь я на пенсии. Единственная привилегия… Хотел на работу устроиться сам, не взяли. Как услышат, где отбывал и какой срок имел — чуть не в обморок падают. И на реабилитацию уже не смотрят. На меня лупятся, словно я, черт возьми, не в человечьей, а в звериной шкуре возник. И никуда не брали, покуда к властям за помощью не обратился. На пособие не проживешь. А мне и обуться, и одеться надо. Вот теперь уже вроде все. Договорился. Берут. Через три дня — на работу. Медицинские справки только соберу, что не шизофреник, не чахоточный.
— Черт возьми! А когда забирали, эти справки не требовали! — злился Аслан.
— Вот и я им об этом сказал. Они мне в ответ: мол, Колыма и не таких, как вы, ломала. Нам надо знать, что рядом с нами психически уравновешенная личность трудится, — выругался вполголоса хозяин. И добавил: — А тут еще соседи, чтоб их черт взял! Я подержанную «Победу» купил на те, что на трассе заработал, так соседи на меня кляузы настрочили, доносы, понимаешь?
