понятно, почему он моется каждый день.
В Биркенау на шестьдесят тысяч узников было всего два так называемых «санитарных блока». Каждый представлял собой громадный сортир на двести «посадочных мест». Ни о каких удобствах речь не шла — просто дырки в бетоне, а внизу — громадные ямы с дерьмом. Охрана загоняла заключенных группами и у них было не больше пяти секунд на все про все. Задержаться не давали, ведь с другого конца барака уже вбегала следующая партия. Группа заключенных, занимавшаяся очисткой латрин и называлась «шайзе-коммандо». Они ведрами вычерпывали содержимое выгребных ям и вывозили в громадных бочках. Опасаясь заразы, эсэсовцы боялись к ним приближаться, поэтому в такой работе, как это ни парадоксально, был свой плюс: «шайзе-коммандо» не били.
— Очень смелый поступок, — к Саше подошел Цви, один из организаторов перехода. Высокий, коротко стриженный, в песочного цвета шортах и рубашке, которая бугрилась, распираемая мощной мускулатурой. Выправка и жесткий взгляд выдавали видавшего виды человека. Был он то ли из «Хаганы», то ли из «Эцеля».[3] Обычно он ни с кем, кроме своих товарищей, не разговаривал, держался отстраненно. Генрих вспомнил, что видел в толпе пробковый шлем, с которым Цви не расставался. Значит, он все видел, понял Генрих. Видел, но не вмешался, хотя одного его слова было достаточно, чтобы остановить чуть не свершившийся суд Линча. Образ благородного борца за освобождение родины треснул и померк, во всяком случае, в глазах Генриха. Саша поднял на Цви глаза и коротко кивнул, показывая, что услышал, но не сказал ни слова. — Вот что, берите этого к себе, раз уж вы за него заступились. Иначе его сожрут, доведут до того, что он сам за борт сиганет. А это уже лишнее.
— Ладно, возьмем, — согласился Саша. — Вы-то что не вступились за него?
— Пока львенок не попробует крови, львом ему не стать, — усмехнулся Цви. — Нам нужны львы.
— Крови, говорите, — Саша встал и смерил Цви презрительным взглядом. — Бей своих, чтобы чужие боялись, так? Знакомая песня, я уже был там, где ее пели хором.
Вместо ответа Цви пожал плечами и ушел. А вечером, когда все уже готовились отойти ко сну, заявился в закуток к «йекес». Не стал разводить политесы и ходить вокруг да около. Сел на свободную койку напротив Сашиной и спросил в лоб:
— Ты там сказал, что служил в Красной Армии. Я посмотрел анкету, что ты заполнял при регистрации — там ничего такого нет. Почему?
— А какое твое дело? — вопросом на вопрос ответил Саша. Обращение на «ты» его слегка покоробило, хотя он и знал, что в врите не принято обращаться на «вы» к одному человеку. Он даже не повернул голову в сторону Цви, так и лежал, глядя на лампочку под потолком, маломощную и грязную. В неровном желтом свете лица людей напоминали восковые маски.
— Ты как со мной разговариваешь?! — в голосе Цви лязгнул металл. Генрих, хоть Цви и не обращался к нему, вдруг захотел вскочить и вытянуться по стойке смирно.
— А как мне с тобой разговаривать? — на Сашу командный тон не произвел никакого впечатления. — Денег я тебе не должен. Ты мне не друг, не родственник, вообще никто. Нет у тебя козырей. А если тебе не нравится, как я с тобой разговариваю, мы можем выйти и поговорить как мужчина с мужчиной.
— Ты дал о себе ложные сведения, — Цви сбавил обороты. Генрих снова удивился — в каждом движении Цви угадывалась немалая физическая сила. Неужели он испугался мелкого худощавого Сашу? Или тут важнее внутренняя сила — а уж в этом Саша Цви точно не уступал.
— Неправда, — ответил Саша. — Я ни слова не соврал. А что в графе «служба в армии» прочерк поставил, так я же не писал, что не служил. Просто не заполнил графу. Служил я там где-то, или нет, это не ваше дело.
— Ах, вот оно как, — в голосе Цви послышались презрительные нотки. — Не хочешь, значит, послужить Родине? Другие хотят, а ты не хочешь? Весь еврейский народ воюет, люди жертвуют своими жизнями, ежедневно, ежечасно. А ты отсидеться хочешь, как последний трус.
— Ты мне тут пропаганду не разводи, — Саша сел и впервые сначала беседы посмотрел на Цви. — Я пропаганды наслушался, тошнит уже. Воевать не буду, отвоевал свое. И за тебя в том числе! Если бы мы хребет немцу не сломали, ты бы сейчас здесь не сидел. Я три года на фронте был, больше не хочу, ша! Теперь пусть другие воюют.
— А они и воюют, — Цви стукнул себя по ноге кулаком. — Необученные, необстрелянные люди идут в бой, а фронтовик сидит трусливо под кустом. Ты кораблем случайно не ошибся? Остался бы в Европе, жил спокойно. Оглянись вокруг: евреи плывут в Эрец Исраэль, строить новое государство, новую жизнь. И готовы ее защищать. А ты…
— Работать, строить я готов. А воевать не буду, — спокойно ответил Саша. — И вы меня не заставите, не тот расклад. Я же не как эти, — он кивнул на Генриха с Мозесом. — «Гахаль», «Махаль».[4] Это им ты командир, а я свободный человек.
— Ошибаешься, заставим! По закону каждый взрослый мужчина — военнообязанный. Так что не отвертишься. И былыми заслугами тут размахивать не надо. Я тоже с немцами воевал, только не в Красной Армии.
— А ну как не стану воевать? Что тогда, в тюрьму посадите? — рассмеялся Саша.
— Посадим!
— Государства еще нет, а тюрьмы уже есть? Вижу, что вы времени не теряете. Молодцы, так держать! — откровенно изгалялся Саша.
— Ладно, — Цви справился с собой и заговорил спокойно. — Делай, как знаешь. Ты пойми одну вещь: государства еще нет. Его может вовсе не быть, если мы его не отвоюем. Нам нужны все, кто может хоть чем-то помочь. Если ты не готов к этому — дело твое. У нас не Советский Союз и расстреливать тебя как дезертира никто не будет. Но ты хорошо подумай, стоит ли тебе вообще в это ввязываться. Найди в Хайфе пароход обратно в Европу и уезжай себе. Мы как-нибудь обойдемся и без тебя, — Цви встал. — Да, хорошо подумай.
— Он прав, — когда Цви ушел, с верхней койки свесилась седая голова Давида. — Неужели ты этого не чувствуешь, Саша? Это наше государство, еврейское. Впервые за две тысячи лет у нас есть шанс построить жизнь по-своему. И за это стоит бороться.
— Может и прав, — Саша снова лег. — Только… Ты заметил, как он вначале загавкал? И только потом, когда я не прогнулся, он быстренько сменил пластинку и стал уговаривать.
— Заметил, — согласился Давид. — Ну и что с того? Есть такие люди, которые не мыслят себя без принадлежности к чему-то большему. В чем можно упрекнуть Цви? В том, что он всего себя отдает борьбе? Без таких, как он, не победили бы немца.
— Такие комиссары страшнее врагов. Я уже видел, как они воюют. Сами лягут и бойцов видимо- невидимо положат, — скривился Саша.
— Только я еще кое-что заметил. Ты с ним вот так спокойно и уверенно разговаривал. А с комиссарами в Красной Армии ты тоже так разговаривал? Что-то мне подсказывает, что нет. Там за такие слова… — покачал головой Давид.
— Хочешь сказать, что мне надо им в ножки кланяться и руки целовать? Только за то, что мне позволяют чуть больше, чем раньше?
— Нет, но мне непонятно, почему ты не хочешь помочь отвоевать Эрец Исраэль. Ведь ты легко смог бы стать офицером в новой еврейской армии…
— Я бы объяснил, но ты не поймешь, — оборвал Давида Саша. — Я уже не тот студент, который в 41-м на фронт добровольцем ушел!
— А ты попробуй, — подал голос Мозес. — Расскажи нам свою историю. Или тоже скажешь, что мы тебе никто?
— Нет. После сегодняшнего не скажу. Ладно… я вам расскажу, по крайней мере часть. Но прежде чем я это сделаю, я хотел бы услышать Давида. Мне чертовски интересно знать, что за музыку он сегодня сыграл. Ведь до самых кишок пробрало и не только меня. Ну, друг наш музыкант, рассказывай! — Саша ткнул кулаком в тюфяк над головой и поморщился, когда труха посыпалась ему за шиворот.
— Я? — опешил Давид.
— Да, ты, — усмехнулся Саша. — Откровенность за откровенность!
— Мне тоже интересно, — подхватил Генрих. — Расскажи, Давид!
— Ладно, — тихим голосом ответил Давид. — Я расскажу… Когда немцы пришли во Львов, они
