– Мне плохо, – сказал он. – Я не могу ползти. Ты понимаешь, что я говорю?
Она прижала руки ко рту, улыбаясь.
– Понимаешь? Мне больно. Надо, чтоб ты позвала кого-то. Ты понимаешь?
Ена улыбалась, глядя на него.
– Ползи дальше, спустись вниз. Иди к реке. Там, где мы украли курицу утром. Еду. Ты помнишь? Ена, ты помнишь? Там бывают люди. Не казусы. Другие люди. Приведи их сюда. Приведешь?
Ена улыбалась.
– Приведи их, – повторил Снули.
Ена погладила его по лицу и легла на бок. Голова ее опустилась, она закрыла глаза.
– Не спи! – позвал Снули. – Не засыпай. Ты понимаешь? Надо, чтоб ты привела людей…
Не открывая глаз, она придвинулась ближе к нему и обхватила за шею. Снули зевнул и ткнул ее лбом в плечо, отодвигая от себя. Она открыла глаза.
– Приведи людей.
Она села и заплакала, глядя на него.
– Тебе нельзя здесь оставаться.
Ена посмотрела на круглое отверстие в стене и перевела взгляд на Снули.
– Да, туда. Ползи. Приведи людей.
Она залезла в трубу, выглянула, улыбнулась и уползла. Снули разжал кулак, посмотрел на сломанные очки с тонкими дужками. Снова лег щекой на железо, закрыл глаза. Он хотел спать, но решил бодрствовать, дожидаясь ее. Или все-таки поспать? Спать очень хотелось, и Снули снова зевнул.
Вскоре она перестала плакать. В трубе было полутемно, Ена ползла медленно, в полной тишине. Дул прохладный ветер. Она пробовала запеть, но бесконечная песенка ее жизни уже закончилась. Свет становился ярче, конец трубы был виден теперь – синий круг, который постепенно увеличивался. На фоне неба мелькали вороны. Они жили тут давным-давно, одни поколения черных птиц сменялись другими. Казусы хозяйничали в Нижнем Слое Барвисто, здесь же хозяйками были вороны. Одна из них, совсем старая и потрепанная, не боялась сжечь крылья – ее постоянно тянуло вверх. Описывая широкие медленные круги, она поднималась, и в черных бусинах ее глаз расширялась выпуклая, перевернутая картина: холмы, развалины, опоры Верхнего, река, Восточное Сотрудничество, материк, где оно – лишь серебристая крапинка посреди ржавой пустоши, захватившей все вокруг. Мигали зернистые огоньки Сотрудничества Запада, и дымка скрадывала очертания шарика, словно слепленного из глины и окруженного комком голубого пуха. Шарик был залит светом солнца, но в наклонной трубе, по которой ползла Ена, его не хватало – там лежала тень.
Истина
I
Веселый лес безмолвствовал. Выбив трубку о каблук, я сунул ее за ремень и взялся за массивный дверной молоток, что имел вид грифона с длинной, противоестественно выгнутой шеей, хищным клювом и расправленными крылами. Венчислав отворил скоро, будто ожидал кого-то. Увидев меня, приоткрыл дверь шире, впуская в свои владения на пятом этаже Старой башни.
– Присоединитесь? – осведомился он, указав на распахнутые двери зала трапез, где под высоким мозаичным окном на растрескавшемся паркете стояли бутыль зеленого стекла и глиняная чаша.
– Вы притворяетесь, будто не ведаете, что я давно избавился от этого пристрастия?
На плечи старого моего приятеля был накинут дряхлый полосатый плед грубой вязки, с прорехами и свисающими нитями. Длинный, он до колен прикрывал худые, поросшие редким светлым волосом ноги. Венчислав пересек зал, помещение в прошлом красивое, даже, пожалуй, роскошное, но ныне наполненное лишь паутиной, пылью да рухлядью, в которую обратилась мебель. Кряхтя, он присел, взял бутыль и до краев наполнил чашу мутно-белой жидкостью. Приятель казался мужчиной в возрасте – а ведь был не старше меня. Только сейчас я заметил, что в правой руке его зажата небольшая фляга. Он капнул из нее в чашу, и жидкость, цветом напоминавшая изрядно разбавленное водою молоко, покрылась сероватой пенкой.
На полу под окном стояло железное блюдо с красными ядрами лесных орехов. Венчислав поднял чашу, кинул туда орех, конфузливо глянул на меня и вылил в рот адскую смесь.
Я отвел взор, но вовсе не из ложной стыдливости.
В прежние времена мы с Венчиславом частенько предавались этому пороку вместе. Перебродивший сок млечного дерева, за миг до употребления разбавленный жучиным маслом, влиял на людей подобно доброму вину. Разница, однако, заключалась в том, что его действие было во много, много раз сильнее, и после нескольких лет подобной жизни я осознал, что рассудок мой слабеет. Особенно мучительными стали ночи, ведь дело дошло уже до безумных голосов, звучащих посреди пустой темной опочивальни, и отплясывающих тарантеллу диких брауни.
Страдания мои длились долго. К невозможному никого не обязывают, и я понимал, что, не обладая сильной волей, вряд ли смогу избавиться от порока сам. В конце концов я сказал себе: sapere aude[4], и, решив быть мудрым, пошел к ведунье, хотя подобные поступки и порицаются Святой Церковью нашей. Выслушав мою историю, старуха долго качала лысой от магических испарений башкой. Казалось, соучастие ее непритворно. Я отдал ведунье несколько монет, и она проделала со мной вот что…
Сначала в мои ушные раковины были погружены тонкие древесные колючки, затем меня усадили на лавку. Ведунья вдавила твердые, как железо, скрюченные пальцы в мое чело над бровными выступами и забормотала нечто малопонятное тяжелым, угрожающим голосом. Было ли это заклятие или некая алхимическая формула, не ведаю до сих пор. Чуть позже старуха рассказала, что я и не должен об этом ничего знать – потому что ненужные сведения могут причинить вред, лишить загово?р силы. Еще я услышал, что отныне не должен ни видеть, ни даже обонять перебродивший млечный сок, ведь, по словам лысой ведуньи, сие может вновь вызвать к жизни пагубную страсть.
С тех пор минуло уже несколько лет, и единственным последствием пережитого стало стремление почаще раскуривать мою верную трубку. Все свидетельствовало за то, что пойло потеряло надо мною свою мрачную власть, и со временем я находил этому все больше и больше подтверждений. Скажем, целуя в заведении Раздобревшей Матушки непотребную девицу, я чувствовал легкий аромат, привкус млека на ее губах. Но когда спустя непродолжительное время, сняв с девицы одежды, я укладывал ее на широкую постель, одну из тех, что стоят в каждой уединенной комнатке большого матушкиного дома, ложился сверху и начинал то, к чему лобызания обыкновенно служат лишь прелюдией, привкус этот уже совершенно изглаживался из памяти, не оставляя по себе желания вновь отведать млека.
Что же, я смог избавиться от тлетворной зависимости, а Венчиславом она владела безраздельно. Он вконец обеднел, отдал за долги дом и перебрался в давно заброшенную Старую башню, что возвышалась на самом краю Урбоса. Бывший мой приятель тяжело занедужил, и городские лекари признали свое бессилие. Хворь была связана с мозговым веществом. У Венчислава постоянно горел лоб, а конечности его стали подвержены внезапным судорогам. Он пытался излечиться, употреблял внутрь какие-то порошки, но, насколько я мог судить, снадобья помогали мало. Ничего и не поможет, коль ты изо дня в день продолжаешь ублаготворять гибельную страсть к смеси млечного сока и жучиного масла. Mens sana in corpore sano – дух здоровый в теле здоровом. Я теперь окреп, былая гибкость и ловкость вернулась в члены, Венчислав же, раньше стройный, будто молодое дерево, распух, лицо его стало напоминать перезрелую, пожелтевшую на солнце тыкву. Ко всему прочему, он сильно поседел, несмотря на молодой еще возраст.
– Так что, вы достали? – задал я вопрос.
Оконный витраж был местами разбит, в нижней части стекла и вовсе отсутствовали; в зал проникали приглушенные голоса и скрип колес. Из складок пледа Венчислав извлек две деревянные коробочки; задумчиво хмуря брови, рассмотрел их и одну протянул мне, а другую убрал.
– Пять золотых.
– Сколько, вы сказали? – удивился я. – Изрядно, однако…
– Да вы поймите, это какая-то новая истина, произведенная алхимиками совсем недавно.
Обдумывая, готов ли расстаться сейчас с такими деньгами, я промолвил:
– Но это именно то, что мне требуется? Я говорил вам, что не стремлюсь начинать с ядреной смеси,
