Запряженный каурой лошадкой тарабан остановился, я протянул вознице заранее выуженную из сумки монету, тот принял ее, внимательно осмотрел, попробовал даже на зуб, а после махнул рукой, предлагая садиться побыстрее. В другое время я, пожалуй, возмутился бы учиненному им дознанию и принялся бы выговаривать вознице, ведь моя одежда и манера держаться ясно свидетельствовали, что я не какой- нибудь там забулдыга, а значит, проверку монеты на зуб можно было истолковать как оскорбление. Но не сейчас.
Сейчас мне более всего хотелось оказаться подальше от Старой башни и неживого тела Венчислава, как мышке в щель, забиться в комнату, где я работал, затаиться там в тишине, нарушаемой лишь приглушенным скрипом перьев, коими младшие писцы марают дешевый тонкий пергамент, – тем скрипом, что целый день проникает из общей залы сквозь плотно прикрытые двери. А еще меня одолевала мысль, что необходимо сменить платье, посетить городского цирюльника, отрастить – в мгновение ока – усы и бороду, переменить внешность так, чтоб не узнал никто…
Внутри тарабана стояли две длинные лавки, и на одной, лицами против движения, сидели трое мужей почтенного возраста. Облаченные в долгополые куртки, гетры и такие же, как у меня, но несколько другой расцветки береты, они приветствовали нового спутника с достоинством и, не вставая, кивнули. Я поклонился, сел против них, возница щелкнул бичом – мы поехали. В передней и задней части тарабана имелась пара деревянных дуг, на коих было натянуто скроенное из кусков плотной ткани полотнище. Оно накрывало повозку так, что по бокам решительно ничего невозможно было разглядеть, лишь спереди и сзади оставались проемы. Я таким образом имел возможность через головы своих спутников наблюдать сгорбившуюся спину возницы, а если б оглянулся, увидел бы убегающую назад дорогу. Опустив все еще дрожавшие руки и крепко сжав их коленями, я посмотрел на мужчин и поспешно отвел взгляд. Мне казалось, что незнакомые господа наблюдают за мной, но не прямо, а искоса, будто стараясь, не слишком ловко, скрыть свой интерес. Словно они догадывались, свидетелем какой сцены я стал только что, знали, что именно лежит в круглой сумке на моем ремне.
Возница еще раз щелкнул бичом, тарабан затрясся на ухабах – мы поехали быстрее.
Все еще волнуясь, я сидел с выпрямленной напряженной спиной и не моргая глядел в одну точку на затылке возницы. Я говорил себе: нет, они ничего не могут знать, ни о чем не могут догадываться, это всего лишь муть, дымка, марево, туман, напускаемый моим рассудком, взволнованным недавним происшествием. Необходимо успокоиться и взять наконец себя в руки. Несколько раз повторив про себя это, я рискнул вновь перевести взгляд на спутников. И точно: они не выказывали никакого любопытства, вернувшись к разговору, прерванному моим появлением.
– Я располагаю некоторыми догадками о том, что означают те блуждающие огни. Да я и сам их видел, – говорил один из этих троих, седобородый господин в летах. Между его ног стояла тщательно отесанная и просмоленная палка с резным набалдашником, на который он возложил ладони. – И не только огни, а даже их последствия. Позавчера на закате что-то блестело и переливалось низко над землей у самой границы Веселого леса. Вы скажете: многие уверяют, что видели огни, но никто пока не смог объяснить причину их появления. Ну так я смогу. Я гулял перед сном, как вдруг увидел их – они подобрались совсем близко к окраинным домам, мне даже почудилось, что и сами стены домов немного светятся. Я замер от изумления и долгое время смотрел, не зная, что предпринять. Уже почти стемнело, и так случилось, что на улице вокруг совсем никого не было, мне не к кому было обратиться за помощью и советом. В конце концов поборов смущение… да что там – призна?юсь, не столько смущение, сколько страх, я двинулся в том направлении. И вскоре с удивлением обнаружил, что, по мере того как я приближался к городской окраине, огни отступали, причем мне мерещилось, что они пятились к лесу с той же прытью, с какой я двигался к ним. Я пересек чей-то огород, перебрался через канаву и вскоре уже был возле домов, где раньше горели огни. Теперь, однако, они исчезли и стало совсем темно. Где-то в отдалении тявкал дворовой пес, позади меня слышались приглушенные шумы города, но здесь было совсем тихо. Опершись о свою палку, я стоял у стены ветхого, покосившегося от времени дома, недоуменно оглядываясь. Блуждающие огни убрались, теперь ничто не свидетельствовало о совсем недавнем их присутствии в этом месте… Ничто? Я насторожился, услыхав, что из окна дома доносится сдавленный, очень жалобный и тоскливый плач. Вы знаете, я никогда не отличался робостью, но тут, признаться, меня взяла легкая оторопь. Передо мной открывались два пути – немедленно убраться восвояси и позабыть о происшедшем, предоставив разбираться с блуждающими огнями тем, кому это положено по долгу службы, то есть нашим мужественным advocati Dei, или же выяснить подоплеку всего этого самому. Тем временем неестественный плач, более смахивающий на исступленный скулеж, продолжался. Он звучал очень… нет-нет, к великому сожалению, у меня не получится описать его. Слишком не по-человечески… но и не по-звериному. Неестественный звук! Взяв палку наперевес, будто копье, я шагнул к низко расположенному окну дома, нагнулся и заглянул в него. Там, прямо посреди темной коморки, стояла какая-то баба, совсем без одежды, держащая на руках… – Седобородый господин со значением огляделся, проверяя, насколько завладел вниманием слушателей.
Двое спутников, да и я тоже, сосредоточенно глядели на него, ожидая продолжения. Седобородый открыл рот, чтобы говорить дальше, и тогда, пролетев мимо моего левого глаза, в рот его вонзилась горящая стрела.
В автобусе народу немного, рядом трое мужчин, один сидит, двое стоят над ним. Взявшись за поручень обеими руками, я делаю несколько глубоких вдохов-выдохов. Вроде бы отпускает помаленьку, сердце бьется уже не так часто и тяжело. Вижу, как дрожат обхватившие поручень пальцы, и смотрю в открытое окно. Как раз начинается дождь.
– Летающих тарелок не бывает, – говорит один из тех двоих, что стоят.
Гляжу на него, вслушиваюсь в слова, чтобы как-то отвлечься от произошедшего. Коротышка в куцем костюмчике, лысенький. Двое других внимают ему с недоумением.
– То есть, допустим, у вас жена – стерва. И вот она с утра не в духе, все у нее валится из рук. Дети ее раздражают, вы нервируете, да еще лучшей подруге муж купил новое пальто, которое жене светит не скоро. – Он говорит с абсолютно непроницаемым, серьезным выражением лица. – И вот на кухне она вдруг начинает швыряться в вас посудой. Вам в голову летят ложки, ножи, блюдца и… Вот тогда-то… – Коротышка многозначительно поднимает указательный палец, а приятели растерянно на него глядят. – И вот тогда, говорю, и появляется то, что мы можем с полным на то основанием назвать «летающими тарелками». Но «летающих тарелок» в таком виде, – он тычет пальцем в серое небо за окном, – не бы-ва-ет!
Появляется контролерша, тощая и вредная. Почти каждое утро я ее вижу. Смотрит на меня и заводит свое обычное:
– Билетики покупаем… Проездные показываем, предъявляем…
Мужчины покупают билетики, а я сую ей под нос проездной. Контролерша эта – религиозная маньячка, по лицу видно. То есть внушаемая очень и без царя в голове. Глазки сусличьи, туманные и сладкие- сладкие, будто наполнены засахаренным медом. Она что-то невнятно лепечет, идет дальше, успев сунуть мне в руку листок.
Киваю как можно равнодушнее, чтобы не пробудить в ней надежду и не выслушивать потом пятиминутную проповедь. Когда она отходит в конец автобуса, я, украдкой развернув листок, читаю:
ЦЕРКОВЬ
КОСМИЧЕСКОГО НЕСОЗНАНИЯ
Ага, знаю я эту церковь, она давно здесь. Дом культуры неподалеку от работы, каждый день, кроме выходных, по два раза мимо него курсирую.
Доносится звук удара. Скрежет, автобус наклоняется, мужчины рядом орут, сзади визжит контролерша. Я вцепляюсь в поручень, а машина кренится все сильнее. Пассажиры катятся по полу, я же повисаю на поручне. За окном проворачиваются, исчезая внизу, крыши домов, и потом остается только небо. Содрогается мироздание, небо подпрыгивает, дрожит, покачивается… нет, это я качаюсь на поручне. Подо мной пассажиры шевелятся в куче осколков и стонут.
Автобус перевернулся, лег на бок. Над головой открытое окно. Я подтягиваюсь, сначала одной, затем
