совет кардиналов и постановил: Марта – ведьма, а раз так, подлежит сожжению. Дева говорила крайне мало и редко, все больше молчала, мягко улыбаясь, но тут произнесла тихим голосом: «Сжечь меня не сможете».
Как и всегда в подобных случаях – а случаев этих в последнее время стараниями мудрых кардиналов становилось все больше и больше, – на одной из городских площадей, той самой, которую украшал широкий круг почерневшей земли с железным столбом в центре, разложили хворост. К столбу привязали Марту. Аdvocati Dei сдерживали толпу, где одни рыдали, а другие радовались – ведь многие приветствовали решение Церкви, сочтя его мудрым и справедливым, но другие помнили еще, как лечила Марта чумных, всего лишь ласково улыбаясь им, и как поднимала на ноги калек, возлагая ладони на раздробленные коленные суставы, расщепленные голени и вывернутые набекрень ступни.
И вот, только успели доблестные адвокаты Бога привязать деву к крюкам на железном столбе, подул безумный ветер и чуть не в мгновение ока пригнал темную тучу. Адвокаты подожгли хворост – но пошел дождь, и не дождь даже, а ужасающий ливень, огонь погас, а после из небес в столб ударила молния, и он сломался у основания. Дева Марта, окутавшаяся огнями, упала бездыханная, и все решили, что она умерла, но вскоре выяснилось, что каким-то чудом Марта осталась жива, лишь изорванное платье ее почернело.
Началось волнение, в толпе заголосили, что молнию направил Господь и что Он не хочет смерти девы. Тело адвокаты спешно унесли в здание Церкви; кардиналы принялись совещаться, как надлежит поступить дальше.
Когда дева пришла в себя, ее стали допрашивать, но без пристрастия, потому что уже тогда сомнения закрались в души судий. «Откуда знала, что будет? – спросили. – Разве не дьявольская сила поведала тебе о ливне?»
Марта отвечала, что провидит будущее, о коем речет тот, кто по временам является ей в виде облака чудесного света. В струящихся лучах и различает она облик грядущего. А что дождь пошел – так и быть иначе не могло, ведь коль скоро она, Марта, сказала, что будет дождь, значит, без него уже не обошлось бы, и сие есть не следствие ее самодовольства, веры в непогрешимость свою, но закон непреложный причин и следствий.
Совет хотел приказать адвокатам тайно удавить безумную в церковных подвалах, а тело, изуродовав предварительно Мартино лицо, дабы оно не было узнано никем, выбросить на городскую помойку – но тут, нежданно для всех, за деву вступился Великий Магистр. Он сказал, что желает исследовать сей дивный феномен, желает разобраться, кто на самом деле владеет Мартой: Господь либо дьявол. В церковном совете тогда чуть было не произошло убийство, часть кардиналов, возмущенные, собрались было драться, а один попытался размозжить голову Магистра посохом, но подоспевшие advocati Dei при помощи своих коротких острых мечей лишили драчливого кардинала сначала руки, коей он посох сжимал, а после и обеих ног, на коих кардинал имел обыкновение стоять. Великий Магистр забрал Марту в свой дом, после чего ее долго никто не видел. В совете тайком поговаривали, что покровительствовать деве Магистра уговорил алхимик, под чье влияние церковный владыка к тому времени попал. Так оно или не так, но спустя продолжительное время, когда формация, в коей Великий Магистр главенствовал, окончательно либо изгнала из Церкви соперников, либо подчинила их себе, было объявлено: Марта – святая. В тайной беседе с одним из алхимиков, жирным малым, часто наведывавшимся в столицу, Магистр поведал, что однажды, когда деву охватил один из ее приступов просветления, вошел он, Магистр, в комнату, где Марта находилась, и узрел там нечто прекрасное, что висело в воздухе между полом и потолком, заливая помещение чудотворным светом.
Я в подвале ДК, в коридоре с решеткой вместо потолка. Вверху, за решеткой, совсем темно, но я могу разглядеть свою руку, если поднесу ее близко к глазам. Иду, прижавшись плечом к стене, слыша звуки ударов позади – они всё глуше и глуше.
Плечо проваливается в пустоту, чуть не падаю. Здесь ответвление, еще один коридор. Сворачиваю в него, затем второй поворот, и после этого становится совсем уже темно. Замираю, услышав тихий звук. Кто-то движется навстречу: быстро, шагая легко и уверенно. Ничего невозможно разглядеть – то ли кажется, то ли действительно в темноте маячит вытянутое пятно мрака, почти материального в своей плотности. Замираю возле стены, прижимая ладони к боку, страшась, что в подвальной тишине тот, кто идет вдоль другой стены коридора, услышит толчки крови в ране, стук моего сердца, хрип моих легких.
Он проходит мимо, звук шагов сначала громкий, затем начинает стихать… стих. Жду еще минуту или две, все это время ощущая, как слабость усиливается, холодком ползет от раненого бока по ребрам и бедру. Тихо, совсем тихо. Глубоко вдохнув затхлый воздух, иду дальше.
Впереди возникает свет, сначала тусклый, потом все ярче. Он уже слепит, приходится остановиться, чтобы глаза привыкли. Здесь тупик – стена с проемом, закрытым металлической конструкцией. Когда подхожу ближе, выясняется, что это край стеллажа, заставленного кастрюлями. Видно, что стеллаж очень тяжелый и его не сдвинуть. Между ним и краем проема остается пустое пространство, в которое я безрезультатно пытаюсь протиснуться. Слишком узко, но если…
Сняв куртку, отбрасываю ее назад, в темноту. Надо бы еще и от свитера избавиться, но мне и так холодно, к тому же из потревоженной раны кровь потечет с прежней силой. Когда протискиваюсь, в боку начинает работать сверло – крутится, наматывая на себя перемолотые косточки, сухожилия и вены. Выбравшись на другую сторону, опускаюсь на колени, прижав руки к боку. «ГРУМ! ГРУМ!» – тяжело колотится сердце. В такт ударам боль размахивает свинцовым молоточком и бьет, колотит по ране.
Это кухня, ярко освещенная лампами дневного света. Рядом на низкой тележке стоит чан, он подрагивает. Из-под тележки доносится гул – кажется, там работает мотор. Подхожу ближе, заглядываю – густая, покрытая пенкой масса, в ней видны куски капустных листьев, картофеля, моркови, редиски, покрошенная зелень, чеснок, лук, перемолотые баклажаны, огурцы, помидоры… овощная Марианская впадина кружится, и от ее вида начинает тошнить.
Отшатываюсь, плечом задеваю что-то, гляжу – на стене висит аптечка.
Я слишком плохо разбираюсь в этом, но вроде бы пуля прошла вскользь, вспоров свитер и кожу, улетела дальше, а не застряла в теле. Задрав свитер до подмышек, кладу на рану облитый перекисью водорода клок ваты. Корчась от боли, туго перематываю себя бинтом. Тошнит, кружится голова. Присев на корточки, упираясь ладонью в пол, жду, пока пройдет слабость, с опаской поглядывая на дрожащий, будто живой, чан.
Из другого, не видного мне конца кухни доносится приглушенный стук. Запах здесь кислый, неприятный. Наконец встаю и выглядываю – там пара столов, спиной ко мне стоят четыре женщины в васильковых халатиках. Они что-то очень быстро режут, согнутые в локтях руки поднимаются и опускаются одновременно и резко, будто поршневые рычаги. Слева дверь. Убедившись, что женщины не собираются поворачиваться, быстро иду к ней. Выскочив наружу, тихо прикрываю дверь за собой. Прохожу коридор, делаю несколько шагов – вот он, центральный вход в здание.
Просторный холл, весь в мраморных плитах, широкая лестница с ковром, закрытые стеклянные двери… васильковые мужчины возле них. Четверо, в полувоенной форме, с кобурами. Пока не видят меня, но незаметно проскользнуть к дверям невозможно. Что теперь делать? Чувствую, как холод проникает сквозь тонкий носок. Снимаю вторую кроссовку и начинаю осторожно подниматься по лестнице. Ковер скрадывает звук шагов. Со второго этажа вижу пролет третьего. Здесь широкий коридор и приоткрытые двери, из которых доносится шум, рокот барабанов. Прислонясь к перилам, гляжу вниз. Из глубины холла появляется Толстяк с трубкой мобильного телефона в руке. Он что-то говорит, охранники поворачиваются к нему, но я уже не смотрю на них, потому что вижу, как сверху, с третьего этажа, на лестницу выходят двое.
Пячусь от перил в глубь коридора. Здесь тупик и широкое, забранное решеткой окно. Мимо приоткрытой двери бегу к нему, хватаюсь за прутья. Видны кроны деревьев и совсем близкая улица, по ней идут прохожие, дальше – машины, светофор, газетный киоск, все это по-осеннему серенькое, блеклое. Улица совсем рядом, но она снаружи, а я внутри, решетка – непреодолимое препятствие. Бегом возвращаюсь назад, слышу шум шагов с лестницы и, уже не думая, что будет дальше, ныряю в приоткрытую дверь, навстречу рокоту барабанов.
VI
Полог порвался, в шатер просунулся меч и стал опускаться, прорезая ткань. Кто держится за его рукоять, мы не видели, и оттого широкий ржавый клинок производил впечатление чрезвычайно зловещее,
