устрашающее – он двигался будто сам собой, словно некий озлобленный бес вселился в его железную душу. Господин Браманти замер, подняв руку, коей придерживал откинутую в сторону шкуру на входе в шатер, ну а я, оторопев от вида движущегося по своей собственной воле оружия, застыл у стола. Не растерялся один лишь Паллад – крякнув, занес копье над плечом. Тем временем меч, прорезав ткань почти до земли, рывком убрался из шатра, и тут же края созданной его усилиями прорехи разошлись, после чего внутрь полезло существо, в коем лишь со второго взгляда я признал человека. Низкорослого, длинноволосого – патлы имели бледно-рыжий оттенок и напоминали ту ржавчину, что затянула клинок оружия, – рычащего, нагого человека. Лишь чресла его были скрыты под меховой набедренной повязкой. Занося меч над головой, человек этот шагнул внутрь, и я, стоящий ближе всех к прорехе, разглядел его глаза: дикие, звериные, с желто-коричневыми зеницами. Глаза эти казались еще жутче, еще страннее, чем движения ожившего меча, главным образом потому, что имели тот же самый ржавый цвет, что и волосы, что и клинок.
Человек уже был в шатре, и тут доблестный Паллад метнул копье. Короткое, не более трех локтей в длину, с зазубренным наконечником. Тот пробил грудь ржавоглазого с хорошо слышным глухим стуком, вслед за которым послышались бульканье и гулкий плеск, как если бы кто-то сильно качнул запечатанный глиняный кувшин, до половины полный воды или молока. Патлатый дикарь не вскрикнул, не издал ни звука (вернее, не произвел ничего ртом, потому что изнутри его, как было сказано, полились странные переливы), отшатнулся к сделанной им прорехе, взмахнул руками и вывалился из шатра.
Лишь после этого я оглянулся: господина Браманти уже не было здесь, падала на свое место шкура, скрывающая проход. Снаружи донесся вопль, и Паллад, ахнув, бросился следом за Браманти. Шкура взметнулась. Шкура опустилась. Я остался в шатре один.
Множество звуков раздавалось теперь в лагере, и все они свидетельствовали о нешуточном сражении. На ослабевших дрожащих ногах я шагнул к прорехе, пытаясь нашарить и не находя кинжал у бедра – надо полагать, еще только вытащив мое тело из болота, Паллад сразу же лишил меня оружия. Впрочем, были великие сомнения в том, что нож чем-то помог бы мне, ведь я никогда не являл собою умелого бойца, да и вообще – хотя за последние годы, избавившись от пагубной страсти к млечному соку, окреп телом, но по- прежнему отличался некоторой тщедушностью, усугубляемой к тому же службой в библиотеке Урбоса, каковая способствовала развитию скорее умственной, нежели телесной прыти. И все же, преодолев простительную для мирного обывателя робость, я сначала выставил в прореху голову, а после выбрался наружу целиком.
Трудно было сосчитать истинное число врагов, но складывалось впечатление, что около двух дюжин почти нагих патлатых ржавоглазых дикарей атаковали лагерь. Они были со всех сторон, и пришедшие с господином Браманти люди – теперь-то я сообразил, что это не кто иные, как наши героические advocati Dei, – разили их мечами и копьями. Дикари умели сражаться не в большей степени, чем я, да и вооружены были преимущественно старыми ножами, дубинками и дрекольем. Ржали лошади, вопили раненые, где-то пылал огонь – запах гари смешивался с тяжелым духом болота.
Поверженный Палладом дикарь лежал у моих ног, обратив к низким небесам желто-коричневые глаза, а копье торчало из его груди, чуть накреняясь под своим весом. Ржавый меч валялся в траве, и, рассудив, что копье, пусть даже такое короткое, слишком тяжело для меня, я потянулся к нему. Не успел я, подняв меч, прийти к выводу, что он вряд ли намного легче копья, как из-за шатра выскочил Паллад.
– Его милость Браманти захвачен в плен! – Прорычав это, смелый advocatus Dei рывком высвободил наконечник копья из грудины ржавоглазого, поворотился, окидывая взглядом лагерь… – Вон они!
Тут же и я узрел почти десяток дикарей, что, побросав оружие, волочили беднягу Браманти, выстроившись рядком и подняв тело над головами. Господин был жив, он сучил ногами, вопил, пытался вывернуться из цепкой хватки патлатых – но безуспешно. Несколько дикарей прикрывали отступающий отряд, размахивая кольями и дубинками, отбиваясь от защитников лагеря, которые преследовали их.
– За ними! – вскричал Паллад.
Сжимая меч обеими руками, я сделал несколько коротких шагов вдоль шатра, крутя головой из стороны в сторону, замечая теперь горящую телегу, тела поверженных в схватке, убежавшую в болото лошадь – до середины длинных ног погрузившаяся в грязевую мякоть, она пыталась выбраться, дергала головой и напуганно ржала.
Ни одного дикаря не осталось в лагере, все были либо мертвы, либо бежали. Выжившие advocati Dei – их набралось, как я решил, около двух дюжин – спешили к большому шатру.
– Ты с нами пойдешь! – прорычал Паллад, и я с немалым изумлением заметил в глазах его слезы. – С нами, каждый меч теперь на счету!
Спустя непродолжительное время, оставив пустой лагерь, мы уже спешили к деревьям, среди коих скрылись дикари. Все смешалось вокруг меня, и само течение жизни, ритм событий, в чью круговерть я был затянут этим утром, претерпели разительные перемены. Время двигалось рывками, скакало, как обезумевший жеребец, получивший факелом под хвост. В тарабане и после него, в лесу во время дикой охоты, оно неслось вскачь; вокруг – да и в голове моей – все мельтешило, кружилось, извивалось и корчилось. На болоте и после, когда с господином Браманти мы беседовали в шатре, время стало плестись подобно дряхлой кляче, а теперь вот, с того мига, когда ржавый клинок прорезал ткань шатра, вновь сорвалось в галоп, в бешеную скачку.
– Господин Браманти – он кто? – отважился спросить я у Паллада, когда мы подбегали к крайним деревьям. Другие, что мчались с нами, были ничем не примечательными мужами, в основном молодого возраста, и по уверенным движениям их можно было заключить, что все они, в отличие от меня, лучше владеют клинком, нежели пером, все – бывалые вояки, привычные к крови и смерти.
На Паллада было жалко глядеть: похищение господина Браманти ржавоглазыми поразило его до глубины души. Возможно, именно по этой причине он и стал отвечать на мой вопрос.
– Он – брат Великого Магистра! – выдохнул Паллад, на бегу перекладывая копье с левого плеча на правое. – Магистр умом ослаб совсем, когда алхимики его к истине пристрастили, оттого его милость Браманти алхимиков невзлюбил крепко. Но дева Марта на Магистра хорошо воздействовала, она его лечила, он при ней расцветал. И когда алхимики деву похитили, Магистр совсем занедужил с горя. Господин мой поклялся отомстить и вернуть деву!
– Откуда же известно, что именно алхимики такое учинили? – спросил я. Вокруг уже были лесные деревья, полыхала красным яркая сочная рябина на ветвях.
– У Магистра гостил один из них, приехавший в столицу из ваших мест, из окрестностей Урбоса. Ночью он уехал – и той же ночью пропала Марта!
Нежданно для всех нас, во всяком случае для меня, деревья закончились – я-то полагал, что мы углубляемся в лес и они, напротив, станут теперь расти все чаще; но нет, выяснилось, что это была лишь узкая полоса, за которой открылась обширная поляна, скорее даже не поляна, а луг посреди чащобы. От дальней стороны отходила лесная дорога, на середине возвышалось каменное строение вроде сложенного из крупных глыб конуса, очень широкое у основания, где темнел проем, вверху же увенчанное тонким шпилем. Вокруг тянулась ограда, слева бежал ручей, на другую его сторону вел узкий мосток, через который мчалась, топоча босыми пятками по хлипким доскам, толпа дикарей, несущих над головами господина Браманти. Узрев эту картину, я сбился с шага, чуть было не упал, ибо ощутил почти физически, как время натянулось и хлестнуло меня в лоб, пробив черепную кость, достигло глади моего рассудка, ударило в него, пустив круговые волны испуганного изумления: ведь я уже видел эту картину, видел луг посреди Веселого леса, каменное строение в его центре, видел ручей и ограду! Значит, тогда, выбравшись из тарабана, я двигался по кругу, по большому кольцу, часть коего пролегла через болото… Да! Я уже видел все это, как и нечто иное, более странное и значимое, некие события, что, как показалось мне внезапно, раз за разом повторялись в моей жизни, но которые я после забывал – размытые силуэты проступили на дне рассудка, обозначились четче после того, как изумление всколыхнуло воды сознания, я почти увидел их, почти вспомнил, что же происходило со мной тогда… Но нет, вспомнить было никак невозможно, и время распрямилось вновь, а если и не распрямилось, то, по крайней мере, натянулось, сузившись, оставив за своими пределами то, что я уже неоднократно переживал.
Я отдавал себе отчет в том, как путано и странно все это, но мысли, одолевшие меня, когда я во второй раз – или в десятый? или в сотый? – узрел луг с коническим зданием, были и впрямь крайне беспорядочны.
Но главное, что я осознал четко и ясно: здание – это и есть Alma mater алхимиков.
