близости от этой самой «нулевки», прекрасно знал о ее замораживающих свойствах и особой роли в исправлении нарушителей режима содержания.
— На тюрьме «нулевка» — санаторий по сравнению со здешней. Здесь зимой минус пятьдесят градусов. Решетку откроют, и через полчаса будешь как ледяной балан. Тихий, тяжелый и готовый к выносу, хе-хе, — добавил Петруха. — У Дюжева это любимая хата. Он любит ее больше, чем свой дом родной, га- га!.. Так, бля буду, и говорит, что очень любит эту камеру и всем в ней пожить желает, хотя бы денек.
— А там, бля, больше и не проживешь! Разве что с салом туда заедешь, хе-хе! А, Петруха? Когда сидел в БУРе, на матрасе из сала спал?
— Да не-е... Я по мнению чалился. Полгода БУРа дали, а я в Сочи мотанул, бля. Дюжеву говорю: «Ты точкуй. Как полгода подойдет — цинкани мне по телефону, я подъеду...» Га-га-га!..
— Э, а где у нас завхоз? Дневальный!.. Где эта крыса? В одиночку, что ли, в каптерке трамбует? Видал, Санек, какую харю Лысый насосал? Га-га...
— Эй, скажите там шнырю, чтобы Лысого позвал!
Пришел Крамаренко. Вид у него был не заспанный — ждал, когда позовут. Может, он бы и сам притащился из любопытства, но без ведома и приглашения Захара сделать этого не мог.
Вероятно, какой-то из захаровских тестов на начальной стадии я прошел, поэтому приглашение завхоза в нашу компанию означало следующее: «Новиков — парень нормальный, поддержку даем. Из общей массы выделить, возникающие вопросы решить. Объяснить более подробно отрядную жизнь и особенности всех обитателей барака. В рамках позволенного, разумеется. В общем, Лысый, пошевели рогами».
— Завтра утром отрядник придет с тобой беседовать, — перешел, как мне показалось, к основному вопросу Захар, — он так собой мужик ничего, но на лесть, правда, падкий, сучара, и к мелочам любит цепляться — шконарь, заправка койки, форма одежды и прочая мудня. Ты ему не груби. Да-а... Во всем соглашайся. Он будет про семью спрашивать, как иск погашать будешь. Признаешь вину — не признаешь вину? В общем, скажи так и так, мол, с Захаром разговор был. От работы не отказываюсь. Остальное со временем осознаю.
— Ну, ты сейчас, бля буду, человека на стахановский путь настроишь, хе-хе, — вмешался Петруха. — «Ударным трудом, примерным поведением и явкой с повинной на нераскрытую делюгу искуплю, в натуре, гражданин начальник!..»
— Во, бля, чешет, га-га! Как по заученному. На каждой встрече с начальником все шесть лет, поди, это повторяешь? Не-е, я же говорю, Санек, тут каждый второй — пересиженный. А каждый третий — кумовская рожа! Га-га- га!.. — заржал Захар.
— У тебя, Захар, образование — три класса церковноприходской. А у человека — институт. А ты сидишь тут ему втираешь, что говорить и как говорить. Твой Грибанов — тоже три класса образования. Он до того, как отрядником стать, на гидролизном заводе не то бульдозеристом был, не то еще каким хуйлом. У него на морде солидол, бля буду, до сих пор намазан, хе-хе!..
— Да хули — институт! Институт... Здесь, Санек, другой институт. И педагоги, бля, другие. Здесь педагог — Грибанов. Завкафедрой — Дюжев. А академик — Нижников!
— А ты тогда кто? — ядовито вставил Петруха.
— А я... Я, бля, лабораторные работы преподаю, а-га- га!.. — загоготал Захар.
— Ну, ладно, хорош базарить, давай поедим, что там бог послал.
Поели. Петруха с Захаром отпускали остроты в адрес друг друга. Иногда цепляли Лысого, который лениво и незлобно откусывался. В общем, как говорится, ужин удался. Захар допил чай, закурил, откинулся на стену и произнес совсем не в тему:
— У тебя на воле-то погоняло какое было?
— Да не было. Так, по фамилии, если звали иногда — «Новик»... Так же, как тебя — «Захар». А с чего ты спросил?
— Так просто. Чтоб новое не выдумывать, хе-хе...
— А ты, бля, Дюжеву заявление напиши, так, мол, и так, не могу придумать осужденному Новикову кликуху. Помогите, в натуре, гражданин начальник, пересидел, мол, мозги у меня хуево работают! А в конце еще напиши: «В связи с хуевыми мозгами прошу дать разрешение на внеочередной ларек...», га-га-га! — поддержал по-своему Петруха.
— То-то я смотрю, у тебя кликуха не по фамилии — «Петруха». Писал разрешение на кликуху Дюжеву? Писал, сучара... га-га! Атак был бы — «Мулицей», — ответил Захар и, повернувшись ко мне, пояснил: «У него Мулицев фамилия». А что, было бы не хуево — «Мулица». А-га-га!..
— А ты — «Захаровна»? Бабушка пересиженная, с высшим кумовским образованием, га-га!
«Бойкие ребята, — подумалось мне, — у них тут все не так плохо».
— Так вот, — продолжал Захар, — отвлекись малость. Отрядник в зоне — первый человек. Хозяин все с его слов делает. Отрядник рапорт написал — начальник пишет постановление. Для начала — ларек. Потом пять суток с выводом. Дальше, если не понял, — пять или десять суток, но уже без вывода.
— А чем без вывода хуже? — спросил я.
— Чем? Без вывода — это значит все десять суток чалишься в камере на одной баланде и пайке. Там клопов и вшей столько, что этой пайкой одних только их не прокормишь. А надо, бля, еще и самому пожрать. Подогрева там нет. Может быть, конечно, подогреют, если с завхозом изолятора каны наладишь. Меня бы, допустим, подогрели. Ну, так я отбарабанил уже червонец. И завхозов этих пережил на своем веку воз и маленькую тележку. Да меня и хуй посадят! Кто план делать будет? Хозяин никогда из-за плана на такое не пойдет. А тебе, Санек, не дай бог туда угодить — придется чалиться на паечке, да-а... А если с отрядником будет все путем — то и ларек лишний, и свиданка внеочередная. Свиданка — это до хуя делов! Здесь за это и в СПП вступают, и оперчасть информируют. С проверки идут строем мимо почтового ящика, что на клубе висит, — раз! — и письмишко в ящик, с понтом, домой. А там внутри ксива старшему куму, Шемету. На конверте адрес домашний, фамилия родственников, а внутри — ксива в оперчасть.
— И дойдет? — спросил я.
— Ты что, не знаешь? Или уже интересуешься, га-га? Письма же вскрываются. Все идут через цензуру, — удивился Захар. — Там, если что-то поблазнит, — вычеркивают тушью. А если начнешь писать про администрацию или про беспредел — такие письма гасят в помойном ведре. А тебя — к Дюжеву или к Шемету. И — на учет, как жалобщика. А это — шило! — добавил он и ткнул двумя пальцами в шею в области гланд.
— Ты, в натуре, человеку лекцию читаешь по кумовской подготовке и тайным засосам с оперчастью, хе-хе! Биографию свою, бля буду, рассказываешь? Есть маза, что ты сам этот ящик и вскрываешь! Га-га!.. — не унимался Петруха.
— Да-а! Заебался я из него твои малявы выкидывать! Одно и то же в них: «Гражданин начальник, довожу до вашего сведения, бригадиру Захарову завезли на зону надувного пидараса». А-га-га!.. Про сало и колбасу уже никто не читает, а-га-га!..
— Я же говорю, Санек, что он еще до Дюжева этот ящик вскрывает! Ты видишь, куда ты попал? Хе-хе... Захар — старая кумовка!
Петруха закурил сигарету и вышел, следом за ним — все остальные. Мы с Захаром остались вдвоем.
— Петруха — мой близкий. Поэтому ты не обращай внимания на наш базар. Это мы меж собой так. Остальным не положено. У меня, честно говоря, разговор с Грибановым про тебя был не очень хороший. Он мне уши тер целый час, что, мол, у тебя иск большой, поэтому только на прямые работы. Что вину, мол, не признаешь, поэтому надо тебя прессануть, место потяжелее дать и прочая херь. Но я в бригаде сам все решаю. Нет, к отряднику, конечно, прислушиваюсь, но в основном все решаю сам. Если что, то через хозяина. Завтра я тебе выходной дал, в жилзоне останешься, отдыхай. Лысый тоже в курсе. Видишь, и место у тебя козырное, и шнырь на швабре ездит, хе-хе. Первое время он с продуктами поможет. Если деньги есть, дашь ему, он все закажет. А на производстве, если грев завезти надо или что-то загнать в зону, — обращайся ко мне. Только не лезь с этим делом ни к кому. Сдадут влет. Кумовья все отберут и в изолятор посадят. А вечером подходи, с нами будешь ужинать.
На этом разговор закончился.
Утро наступило быстро, и о его начале возвестила через весь барак глотка Лысого:
— А ну, давай, подъем!..
