Я так увлекся письмом, что не услышал шагов подобравшегося к моему шконарю Лысого.
— Письмишко решил черкнуть?.. Хорошее дело. Прошлое-то дошло куда надо?
— Дошло. Куда надо. Это вот вдогонку шлю, официально.
— А то нет проблем — отправлю, — предложил Лысый.
— Благодарю. У меня тоже нет проблем.
Вечером, возвращаясь с проверки, я прямо из строя свернул в клуб, бросив на ходу Лысому:
— Я к Мустафе. К отбою приду.
— Отрядник запретил.
— Мне он этого не говорил.
Проходя мимо висящего на дверях клуба почтового ящика, я опустил письмо. Через две недели оно пришло в Свердловск. Черной тушью было тщательно вымарано слово «мусор». А в слове «хреновая» — закрашено «хре». В остальном содержание письма цензуру вполне устроило.
— Здравствуйте, Александр Васильевич, исаме сис! — привычно ерничая, встретил Файзулла. — Давненько вы к нам не заглядывали, может, в должности повысили, хе-хе? Вас, говорят, сегодня Дюжев вызывал?
— Откуда знаешь?
— Штабной шнырь доложил. По какому поводу, если не секрет?
— Письмо спалилось.
— Почему — не в трюм, хе-хе?..
— Ларек. Условно.
— Это что-то новенькое для Дюжева. На него не похоже. Обычно суток на пять, а то и десять.
— А еще тетради со стихами Грибанов вышмонал. Из- под трусов достал.
— Это не Грибанов, это — Лысый. А может, и шнырь, по его приказу. И что со стихами? Говорил ведь тебе Мустафа: держи в библиотеке.
— Не отдает. Сказал, отнесет Нижникову.
— Отлично. Нижников все равно отдаст Филаретову. Вызовут, конечно, для беседы, потом вернут. Сан Саныч — это не Дюжев.
— Ладно, давай Мустафу свистну. Он у Загидова, по- моему, сидит.
Мустафа, вошедший как всегда шумно и широко, в оценке моего визита к Дюжеву был более категоричен:
— Ну, что эта толстопиздая жаба хотела? Просто пробивала тебя на гнилушку. Ему и стихи, и письма — одно и то же. Для него это — макулатура. Для него поиздеваться — хлебом не корми! Смотрит, какая от тебя ему может быть польза. Знаем...
Всю следующую неделю Мустафа убеждал замполита Филаретова в том, что большой пользы на разделке от меня не будет. Если и будет, то ровно такая же, как от всех. А при том дефиците кадров, который на сегодня в рядах лагерной самодеятельности, я мог бы принести большую пользу. Филаретов и слышать не хотел:
— Пусть об этом говорит с Нижниковым. Если тот разрешит, я не против.
При этом речь шла не о том, чтобы устроить меня работником клуба, а о том, чтобы можно было в него ходить в свободное от работы время.
— Сходи к хозяину, — советовал Мустафа, — скажи, что будешь работать на разделке. А по вечерам — в клуб. Для них главное — работа. По-другому не получится. Они ведь боятся не того, что работать меньше будешь, а того, что напишешь что-нибудь такое, от чего вся советская власть в Ивдельском районе рухнет к ебени матери! Боятся сами не знают чего. И все ждут этого. Ждут и ждут, идиоты. Поэтому пасут за тобой день и ночь. Шарят по ящикам, по тумбочкам, под матрасом. Ищут пожарные, ищет милиция, хе-хе... В общем, мой совет: иди к хозяину, не дожидаясь. Только Грибанову ничего не говори, узнает — поперек крыльца в штабе ляжет. На локалку замок повесит, ключ проглотит!
— Иди, Александр, иди. Мустафа — старая кумовская крыса, хе-хе, в штабных делах лучше всех разбирается, — закуражился Файзулла.
— Как тресну по толстому гребню! Художественная жаба!
Выпили чай, посмеялись над последними событиями и разошлись.
Попасть на беседу к начальнику колонии было очень непросто. Во-первых, по инструкции это делалось только с разрешения начальника отряда. Если явиться без спросу — «самовольное хождение по зоне». Сразу угодишь в изолятор. Если начальник не примет, или его не окажется на месте — о визите в штаб будет известно через пять минут. Поэтому все равно — изолятор. Если нарвешься на Дюжева — в изолятор прямо из штаба. Отведет самолично, не поленится. Шанс есть, но очень малый, что Нижников вызовет сам. Это сомнительно и можно ждать долго. За это время гри- бано-захаровская компания с благословения Дюжева «наплещет такого керосина», напишет таких рапортов и докладных, что «ни тушить пожар, ни отмазываться» будет нечем. Поэтому надо идти. Но когда? Утром — на работу. Вечером Нижникова уже нет. Следующий выходной в лучшем случае через неделю. Грибанов каждый день бегает на производство смотреть, как я работаю. Каждый мой шаг докладывают. Закосить на больного? Можно. А на что закосить? Простуда? Грипп? Зубы? Точно — зубы!
Через день, скатав хлебный мякиш и затолкав его поглубже между десной и щекой, я стоял в кабинете начальника отряда, подпирая правой рукой челюсть, а в левой держа заявление на внеочередной выходной по причине посещения санчасти.
— Вообще-то, зубы у нас не являются освобождением от работы, — подозрительно покосившись, ответил на мою просьбу Грибанов.
— Я не прошу освободить от работы, гражданин начальник. Я прошу выходной. В счет следующего. Если не дадите, я все равно на работу не пойду.
— Выходной дам. Но послезавтра — на работу.
Он еще раз недоверчиво покосился на мою челюсть.
— Точно — к врачу? Или снова письма со стихами писать? Давай с тобой так договоримся: я не против стихов, но ты должен их показывать мне. И письма — только через меня. Это не я придумал — это приказ Дюжева, — бестолково соврал он. — Все?
— Все.
— Иди.
Утренний вопль Лысого на подъем меня уже не касался, и я, накрывшись одеялом с головой, под гвалт собирающейся на работу бригады пытался поспать лишний часок. Снизу, из двора, доносился голос Захара:
— Стройся!.. Сколько человек? Мешенюк, сколько народу?
— Все, кроме Новикова. Его отрядник в санчасть оставил.
— Знаю. Знаю я эту санчасть — замастырился! Керин, ты Саньку благодарность выскажи, сегодня один за двоих работать будешь, га-га!
— Ничего, отработаю. Здесь все за двоих работают, — огрызнулся Славка.
Лязгнули ворота, беспорядочно загремели сапоги, и через минуту все смолкло.
Глава 10
