сильного. А в этом городе сильный, большой человек — я.
Я знаю, что я никто. Я знаю, что у меня нет ничего. Почему же он так меня унижает?
— Ты передал ей коробку с одеждой? — говорит Тодже.
— Да, передал, — говорю я.
При этом у него такой вид, будто он мне не верит. Будто он ни в чем мне не доверяет.
— Ты точно передал? — говорит он.
— Клянусь богом, — говорю я. — Там был ее сын, и если бы…
— Ладно! Ладно! — кричит он. — Я не прошу тебя приводить свидетелей. Я только хотел узнать, передал ли ты ей коробку с одеждой. По такому поводу незачем клясться.
Он отворачивается от меня и смотрит в открытую дверь. Кажется, он рассержен. Он встает и начинает ходить взад-вперед по моему дому. Интересно, что еще он мне скажет.
— Она точно сказала, что придет?
— Да… Она… она…
— Говори же, наконец! Перестань запинаться, как болван! Ты и есть болван! — кричит он.
— Да, она сказала, что придет. Когда я сказал, что вы просили ее прийти, она сказала, что придет.
— Так где она?
— Она сказала, что скоро придет. Вот все, что она сказала.
— Ты хочешь сказать, что она не понимает, что, когда я зову ее, она должна сразу прийти, — или ты такой идиот, что не можешь ей втолковать, что, когда я зову, надо прийти сразу?
Что я могу ответить? Я молчу и смотрю в пол. Ибо почем мне знать, какие слова не приведут его в бешенство?
— Слушай, — говорит он. — Как ты выполнил мое поручение? Ты не просто оставил ей…
Он умолкает. Он снова смотрит в открытую дверь. Интересно, о чем он сейчас думает? Он подходит к самой двери. Он приподнимает пальцем шляпу со лба и всматривается. По направлению к дому жены Ошевире важно шагает солдат. Тодже стоит в дверях и не сводит с солдата глаз. Он перестает всматриваться, только когда понимает, что солдат направляется куда-то еще. Затем он опять поворачивается ко мне:
— Ты что, просто оставил у нее коробку и сказал: «Тодже сказал, чтобы вы пришли к нему в мой дом»? Это все, что ты сделал?
— Ну, я немного подождал…
— Ты немного подождал! — взрывается он. — Разве я тебе не говорил, что, когда ты скажешь, чтобы она шла ко мне, ты должен остаться в ее доме и играть с ее сыном?
— Вы говорили.
— Так отчего же ты здесь?
— Простите меня, — говорю я. Кажется, он так сердит, что способен на все. Может быть, он меня ударит.
— Слушай, Одибо, — говорит он. — Ты что, не понимаешь, что эта женщина в беде?
— Я понимаю.
— Ты понимаешь? И ты что, не видишь, что я стараюсь помочь ей?
— Я вижу.
— Нет, я думаю, ты не видишь, — говорит он. — Потому что ты слишком туп, чтобы это понять. Ты просто дурацкая безмозглая туша. Ты такой идиот, что, даже когда понял, что женщина боится за себя и свое дитя, не можешь сообразить, что, если ей надо уйти, кто-то должен остаться в доме и побыть с ее сыном, чтобы мать не волновалась.
— Простите меня, — говорю я.
Кажется, он не хочет слушать мои извинения. Он смотрит в упор на меня, а я смотрю в пол, чтобы не смотреть на него.
— Слушай, ты, болван, — говорит он. — Как только эта женщина войдет сюда, ты побежишь в ее дом так быстро, как только позволит твоя бесполезная туша, и будешь сидеть с ее сыном, пока эта женщина не возвратится домой. Это ты понял?
— Да.
— Смотри у меня! И поменьше мозоль мне глаза своей бесполезной тушей.
Он умолкает. Я привык к его раздражительности. Но я не могу понять, почему он все время меня унижает. Сколько раз он прямо говорил мне, что моя отсутствующая рука повлияла на мой ум, что мое тело ни на что не годится. Наверно, он прав. Что мне ему возразить? Я бы только хотел, чтобы он поменьше напоминал о моем несчастье. В конце концов, не моя вина, что я пришел в этот мир с одной здоровой рукой.
Он поворачивается ко мне, подвигает поближе свою скамейку.
— Скажи, — говорит он, — как она там? Как… как она тебе показалась? Я хочу сказать, что ты в ней заметил?
Я бросаю на него взгляд. Потому что я не вполне понимаю, что он имеет в виду и что я должен ответить. Прежде чем что-то сказать, я прочищаю горло. Один бог знает, что ему от меня нужно.
— Ну-ну! — Он нетерпелив. — Расскажи, что ты заметил в этой женщине.
— Она была с сыном, — говорю я. — Они лузгали дынные семечки. Она… она сидела на низкой скамеечке…
— Как она была одета? — перебивает он. — Что на ней было?
Его любопытство готово меня пожрать.
— На ней был только лифчик и повязка на бедрах.
Я останавливаюсь и смотрю, угодил ли ему ответом.
— Ну-ну! — говорит он. — Расскажи мне, как она выглядела.
Я думаю, что он хочет услышать что-нибудь сладкое. Поэтому я продолжаю так:
— Лифчик на ней был не слишком тугой. Если посмотреть хорошенько, можно много чего увидеть, и все такое прекрасное. И повязка прилегает неплотно, так что видно, какие крутые у нее бедра. И будто с каждым движением они делаются все круглее. А все остальное ее тело — нагое и очень гладкое.
Я останавливаюсь. Потому что вижу, что челюсть его отвисает — не от восторженного любопытства, а от изумления.
— Ты… ты хочешь сказать, что все это видел? — говорит он, и в голосе его я слышу угрозу. — Ты действительно все это видел?
— Но…
— Заткнись, безмозглая скотина! — кричит он.
— Но вы просили меня…
— О чем я тебя просил? Да я просто сказал, чтобы ты отнес коробку с одеждой этой женщине и сказал ей, чтобы она пришла ко мне в твой дом. А ты там торчал и глазел на ее груди и бедра.
— Я не глазел…
— Если ты не глазел, как же ты ухитрился столько увидеть?
— Вы просили меня рассказать, что я увидел.
— Верно. Но мне в голову не могло прийти, что ты будешь рассматривать эту женщину. Может быть, я и об этом тебя просил?
— Простите меня, — говорю я.
Он вздыхает и покачивает головой.
— Одибо.
В ответ я поднимаю глаза.
— Я хочу, чтобы ты усвоил раз и навсегда. И слушай меня внимательно. Когда я прошу тебя за чем- либо сходить в дом этой женщины, делай только то, о чем я тебя прошу, и ничего более. Понял?
— Да, — говорю я.
— Если я прошу тебя отнести ей что-нибудь, отнеси и возвращайся назад, и не предпринимай ничего, что не входит в мое поручение. Слышишь?
