— Это ты послушай меня, Тодже. — Он вынимает изо рта трубку. — Тебе что нужнее, приличие или здоровье?
— Но в этом дело…
— Для тебя именно в этом. Если ты так хочешь, чтобы от тебя прилично пахло, я с радостью верну тебе деньги и брошу лекарство в огонь. А если… если ты действительно так желаешь знать, из чего состоит лекарство, я могу сказать тебе только одно — в него входит навоз, овечий навоз.
— Овечий навоз!
— Да. Овечий навоз. Теперь ты доволен?
— Кто это будет доволен, если ему предложат натираться навозом?
— Ладно, давай пузырек, а я возвращаю деньги. — Он протягивает руку. — Давай сюда.
Естественно, я не отдаю. Я со вздохом сажусь в кресло. Уже почти вечер, в комнате сумерки. Спорить дальше я не хочу.
— Ладно, — говорю я, — как его употреблять?
Он встает и густо сплевывает в открытую дверь.
— С этого и надо было начать. — Он оглядывает меня. — Ты ведь пришел сюда не для того, чтобы со мной пререкаться — для этого я слишком стар.
— Хорошо, — говорю я, — перестань меня поучать и скажи, как пользоваться лекарством.
Он снова усаживается и прокашливается.
— Это несложно. Перед сном выпей побольше джина и хорошенько натрись мазью. Не изводи ее слишком много. Для начала намажь тонким слоем. И перед тем, как ложиться с женщиной, вотри туда же то же количество.
— Что? — вырывается у меня. — Ты хочешь, чтобы я пошел к женщине с такой вонью?
Он снова оглядывает меня, моргает, отворачивается и курит.
— Это твое дело, а не мое, — говорит он. — Это лекарство прекрасно вылечило немало людей, которые жаловались на то же, что ты, и, на мой взгляд, ты ничем от них не отличаешься. Если не хочешь остаться в дураках, ты должен верить в силу лекарства, а не предаваться тоске и глупым мечтам о благоухании. Кажется, у тебя должно бы хватить ума.
Он снова откашливается и снова сплевывает в дверь. Я молчу и смотрю то на него, то на пузырек.
— Но на твоем месте, — продолжает он, — я бы подождал, когда лекарство начнет действовать, и только тогда бы пошел к женщине.
Вот что он мне сказал. Подождать, когда лекарство начнет действовать. Но сколько я могу ждать? Сколько времени у меня осталось? Безмозглые чиновники в Идду ужо начинают выпускать заключенных. Как я могу быть уверен, что следующим на волю выйдет не Ошевире? Из-за идиотского выступления Рукеме перед комиссией теперь может произойти что угодно. Упрямство еще может погубить Ошевире, когда на разбирательстве ему начнут задавать вопросы, в этом можно не сомневаться. Но я не могу рисковать. До того, как его выпустят, я должен познать его жену. Иначе я зря трачу время и деньги и покрываюсь двойным позором: весь Урукпе увидит во мне бесстыдного разрушителя чужой семьи, а сам я буду жить с постоянным сознанием того, что самый прославленный человек в городе — не мужчина. Господи, время не терпит…
Я медленно подкатываю к трущобе Одибо. Ставлю велосипед у стены, толкаю дверь. Он спит, сидя на полу, спиной к стене.
— Проспись, — говорю я. — Какой мужчина спит в это время дня?
Он потягивается, протирает глаза. Он не спешит подняться, он поправляет халат. Подлец не говорит мне ни слова приветствия. Оскорбительно, что, едва взглянув на меня, он идет и распахивает окошечко. Неужели от меня так разит?
— Для чего ты открыл окно? — спрашиваю я.
— Для свежего воздуха.
— А зачем тебе свежий воздух?
Он не отвечает на мой вопрос. Больше того, он поворачивается ко мне спиной и уходит в глубь дома. Я замечаю, что он чересчур медлит, и меня охватывает нетерпение.
— Ты что, собираешься там проторчать весь вечер? — кричу я.
Он снова не отвечает. Но я слышу, он что-то бормочет. Я подхожу к дальней комнате, я хочу знать, чем он занят.
— Поторопись, болван, — говорю я. — Что с тобой?
— Ничего, — тянет он.
— Тогда отчего ты такой ленивый?
Я едва сдерживаю раздражение. Этот гнусный калека кормится из моих рук!
— Вчера у меня был тяжелый день, — говорит он.
— Чем это он был тяжелый? Ты всего-навсего ездил в Идду на грузовике и привез риса и ямса.
— Это не такая легкая поездка. У меня болит спина.
— Да пусть она переломится пополам! — Я ору на него. — А ну пошевеливайся! Живо — в дом Ошевире и зови его жену! И не трать попусту время. Я научу твою тушу быть попроворней.
Лениво волоча ноги, он выходит из дальней комнаты, проходит мимо меня в дверь — и все время в его походке и на его лице оскорбительная непочтительность. Шуо!
— Где ботинки, которые я приказал тебе купить для ее сына?
— Там, на скамье. — Он небрежно тычет рукой в сторону скамьи.
— Бери их и беги — так быстро, как только могут твои дурацкие ноги.
Он берет пакет с ботинками и выходит маленькими шагами. Что это? Одибо, последний человек, не спешит исполнить мои повеления. Он же знает, чего это может ему стоить! Если я так низко паду, что буду сносить оскорбления, то уж не от гнусного калеки, который кормится из моих рук!
Я сажусь на скамью и жду женщину. Запах лекарства уже начинает отягощать мой ум…
одибо опять закрывает глаза, чтобы спать, его большой пос поднимается и опускается, поднимается и опускается, каждый раз, когда поднимается, ноздри становятся шире, и из них торчат волосы, как у большого черного козла, который всегда приходит на наш задний двор, вчера я надел на голову козлу наш большой горшок, так что под ним скрылись глаза, как под большим шлемом у маленького солдата, который стоит напротив нас. вот как во сне поднимается нос одибо. почему он не. хочет посмотреть на мои, ботинки. одибо, одибо, зову я его и трясу за ногу, он медленно открывает глаза и глядит на меня, он очень громко вздыхает и тут же зевает, рот у него черный и красный. что тебе, говорит он. не мешай мне, говорит он. я хочу спать. ну, посмотри на мои ботинки, говорю я. очень красивые, говорит он и опять закрывает глаза, ты же на них не взглянул, говорю я и снова трясу его за ногу. он опять открывает глаза. очень красивые, говорит он. погоди, ты их перепутал. он садится прямо и переобувает меня, чтобы левый ботинок был на левой ноге, а правый на правой, вот так, говорит он, а теперь не мешай мне спать. можно, я выйду в них и прогуляюсь, прошу я. куда, он поднимает голову и внимательно глядит на меня. я хочу показать их ономе, говорю я. зачем ты хочешь показать их ономе, говорит он. я хочу показать ему, что мой папа купил мне новые ботинки, говорю я. он всегда показывает мне все, что его папа ему покупает, и он говорит, что мой папа никогда ничего мне не купит, потому что мой пана в тюрьме, я хочу показать ему, что мой пана купил мне. кто сказал тебе, что твой папа купил тебе эти ботинки, говорит он. мама, говорю я. мама говорит, что папа покупает мне подарки и присылает их с тобой. одибо глядит на меня и ничего не говорит, потом он качает головой, опять прислоняется к стене и закрывает глаза. а разве не папа купил мне эти ботинки, спрашиваю я. если мама сказала, что папа, значит, так и есть, говорит он. он приоткрывает глаза, глядит на меня, качает головой и опять закрывает глаза. можно я покажу их ономе, прошу я. нет, говорит он, ты никуда не пойдешь, твоя мама сказала, чтобы ты не выходил из дома, если ты выйдешь, солдат, который стоит напротив, поймает тебя и забьет в ствол автомата, и ты больше не сможешь ни смотреть, ни дышать, ты там умрешь, и он тебя съест. я хочу показать ономе, что мой папа хороший и покупает мне хорошие вещи, мама всегда говорит, что мой папа хороший. одибо опять засыпает, каждый раз, когда поднимается его широкая грудь, поднимается его большой нос, и ноздри становятся шире, и потом снова они опускаются, медленно, медленно, наконец раскрывается его рот, я вижу черные зубы, красный язык и
