не безнадежно! Когда-нибудь бог мне поможет. А с его помощью я смогу сам заработать себе на хлеб, как все остальные люди. Конечно же, бог никогда не бросает дело на середине!
Как только первые утренние лучи поползли в комнату, я быстро встал и оделся. Я тихонько отворил дверь и вышел из комнаты, стараясь ступать как можно бесшумней. Я крался мимо двери в ее спальню — и вдруг услышал ее нежный шепот:
— Ты уходишь?
— Да, — прошептал я и остановился, хотя совсем не хотел смотреть на нее.
— Ладно. Береги себя.
— Спасибо.
— Ты заходи еще — ладно?
— Да… да. — Я не знал, что ответить.
Да, настаивал мой рассудок, требуя от меня твердости и бесстрашной уверенности в себе. Да…
Я подхожу к моему дому и ощущаю лицом нежное прикосновение прохладного утреннего ветерка. Я чувствую, как на мою кожу садятся бессчетные крохотные росинки. Я вижу, как вольно и смело, не спрашивая ни у кого разрешения, носятся птицы в воздухе, который принадлежит нм, равно как и всем на свете. И я вижу, как независимо и на своем месте стоит мой маленький дом. Левая стена, кажется, может рухнуть. Сегодня же я размешаю глину, нарежу прутьев и подправлю ее как следует.
Могу я поклясться, что не предвидела этого? Напряжение довело меня до той точки, когда мысль о грехе страшней самого греха. Верность и преданность постоянно подвергались невыносимому искушению, так что ни ум мой, ни тело долее не могли бороться со всемогущим соблазном. Веление разума уже не подкрепляло вялого сопротивления тела, и защита моя рухнула, как глиняная стена под безжалостным низвержением ливня. Так могу я поклясться, что не предвидела этого?
Дорогой мой Мукоро, где бы ты ни был, я убеждена, что ты до сих пор любишь меня так, как я всегда любила тебя. Ничто, клянусь богом, ничто никогда не вырвет тебя из моего сердца, из моего ума. Ведь я осталась с тобой в самые тяжелые времена. Я была тебе неплохой помощницей на плантации, и все в городе хвалили меня и лишний раз вспоминали прославленное трудолюбие моего племени. Когда в наш город вошла федеральная армия и все мои соплеменники бежали от неслыханного разгула озверевших погромщиков, я отказалась последовать зову естественного, природного чувства самосохранения. Я скрывалась в джунглях, пока ты не вернулся домой, ибо даже в безумии того дня я не могла бы себе представить жизнь без тебя. Ибо ты — все, что привязывает меня к жизни.
Потому ты должен понять, что сила, заставившая меня изменить тебе на минуту, была так велика, что я не могла ее победить. Три с лишним года ожидания без малейшей надежды на то, что мои молитвы будут услышаны, мало-помалу съели мое терпение. Вечный страх, что твои враги в любую минуту могут обрушить свою злобу на то, что осталось от твоего дома, сделал меня пленницей одного-единственного непреклонного стремления поддержать тебя и все, что на свете твое. Несчастная повседневная зависимость от Тодже постепенно разрушила мою гордость, без которой это мое единственное стремление стало чахнуть. И что хуже всего — погибшая гордость и зачахшее стремление больше не помогали мне выдержать натиск на мое целомудрие, а этот натиск пробудил во мне желание, которое постепенно переросло из безвольного подчинения в страстную тягу утолить его. Скажи, любимый, кто мог бы выстоять перед таким искушением и выйти из испытаний, не замаравшись? И все же, если я бесстыдно могу привести хоть одно оправдание за минувшую ночь, так это то, что в Одибо есть нечто живо напомнившее тебя. Порыв прильнуть к этому нечто и обернулся моим бесконечным позором…
Но будь что будет. Мне не хочется признаваться, но я все же должна сказать, что мне полегчало. Не знаю, куда это все меня заведет, но я готова без ропота встретить любое будущее. День до конца пробудился. Я широко распахнула окно. Над далекой чертой горизонта встает ослепительный золотой шар, а между ним и моим окном в зеленых сетях листвы ликуют звонкие птицы.
— Послушайте, господин Ошевире, — вмешивается председатель. — Вы убеждены, что не нуждаетесь в адвокате? Во-первых, адвокат изложил бы ваши доказательства ясным и недвусмысленным языком и сосредоточился бы на самом главном. Во-вторых, адвокат помог бы нам не уклоняться в сторону, ибо с тех пор, как вчера мы начали вас допрашивать, вы постоянно делали заявления, не относящиеся к сути дела. Итак, вы уверены, что не нуждаетесь в адвокате?
— Зачем мне адвокат? — На его вопрос я отвечаю вопросом. — Зачем адвокат честному человеку? Если то, что я говорю, не доказывает, что я невиновен и арестован по ложному обвинению, тогда я готов согласиться с любым вашим истолкованием моего дела, равно как с любым приговором. Я не нуждаюсь в адвокате.
В зале — даже в самых дальних рядах — мертвая тишина.
— Тогда, господин Опубор, продолжайте, — обращается председатель к допрашивающему меня члену комиссии.
— Послушайте, господин Ошевире, — говорит тот. — Я понимаю ваши чувства. Но помогите мне и себе самому выяснить истину. Соберитесь с мыслями и отвечайте на вопросы спокойно и разумно.
— Я отвечаю спокойно и разумно, — говорю я ему. — У меня нет ни малейших сомнений в том, что я здесь показываю, и бог мне свидетель.
Он вздыхает и склоняет голову набок.
— Разумеется, бог вам свидетель. Вы это говорите нам с той минуты, как вчера возобновилось слушание вашего дела. Я знаю, что бог — ваш свидетель, по он может быть чьим угодно свидетелем, и…
— Бог не может быть свидетелем бесчестному человеку, — напоминаю я ему, ибо он, кажется, забылся. — Он может быть только свидетелем истины.
В задних рядах зала гул приглушенных голосов. Я чувствую одобрение публики.
— Отвечайте на вопросы, господин Ошевире, — кричит майор Белло, он привстал со стула. — Перестаньте отнимать у нас время шутками и пословицами. Мы здесь не для того, чтобы выслушивать вздор.
— Весьма благодарен вам, сэр, — отвечаю я могущественному солдату. — Во-первых, я нахожусь здесь благодаря вам. Когда вам донесли, что я сотрудничал с оккупантами, вы приказали, чтобы меня немедленно увезли из дома и посадили в тюрьму, и даже не позволили мне сказать «до свидания» жене и сыну.
— Хватит, — строго говорит председатель. — Довольно об этом. Давайте прямые ответы на вопросы и не вводите нас в заблуждение. Надеюсь, вы не вынудите меня применить к вам строгие меры. Продолжайте, господин Опубор.
Член комиссии прочищает горло. Бросает на меня взгляд. Но когда он видит, что я смотрю на него с прежней решимостью, он опускает глаза и глядит на свои сплетенные пальцы.
— Итак, господин Ошевире, — говорит он. — Я должен задать вам еще несколько вопросов. И я полагаю, что это достаточно простые вопросы. Во-первых, вы обвиняетесь в том, что солдаты мятежников имели привычку заходить в ваш дом. Что вы на это скажете?
— Я ничего не знаю об их привычках, — отвечаю я. — Но если обвинение предполагает, что в мой дом хотя бы один раз заходил более чем один солдат, тогда я скажу, что это обвинение — бесстыдная ложь. Тем не менее позвольте мне рассказать все, что я знаю и чувствую по этому поводу.
— Расскажите нам только то, что вы знаете. — Для выразительности член комиссии поднимает указательный палец. — Воображаю, в какие дебри вы заведете нас, если начнете рассказывать о том, что вы чувствуете, а мне не кажется, что у нас есть лишнее время. Расскажите нам, что вы знаете.
— Хорошо, — говорю я. — Я расскажу то, что знаю. Во-первых, я хочу заявить со всей ясностью, что в мой дом несколько раз заходил симбийский солдат. Всегда это был один солдат, один и тот же. Солдат — уроженец этого штата, точнее, он из родного города моей жены. Более того, они оба жили на одной улице.
— Какого города?
— Укпеке.
— А как зовут этого симбийского солдата?
