Каждое утро бараны спускаются с обрывистой, покрытой скальными останцами сопки и направляются к протекающему недалеко от охотничьей избушки ручью с красивым названием Лидия. Вокруг сколько угодно всяких ручейков, в каком-то километре бежит быстрая и светлая Буюнда, они же пьют воду только из Лидии.
Первыми к ручью идут бараны-толстороги. Большие, важные, неторопливые. Хотя от тропы до моей избушки каких-то две сотни шагов и она вся на виду, бараны даже не глянут в мою сторону. Словно и жилье, и струйка поднимающегося из трубы дыма да и сам я им не в диковинку.
Минут через двадцать на тропе появляются овцы-ярочки и молодые бараны, они, видно, самые осторожные и пугливые. Даже задремавшая на лиственнице кедровка вызывает у них тревогу. Задрали голову, переживают: откуда она взялась? Вчера ведь не было, а сегодня сидит.
Почти вплотную за ними идут старые овцы с ягнятами. Ягнята игривы и любопытны. Увидели выглядывающую из-под снега каменную глыбу и сразу к ней. Один обнюхивает, другой скоблит копытом, третий норовит боднуть. Спинки у малышей светлые, хвостики торчком, а на лбу бугорки-рожки. Сами шустрые, как зайцы.
Старой овце, конечно, не нравится такая беспечность ягнят. Рядом охотничья избушка, а они разыгрались. Она останавливается, поворачивает голову и глухо блеет. Барашки отвечают ей звонким «бе- ек!» и бросаются вдогонку. Но уже через мгновение останавливаются у висящей на суку консервной банки и принимаются ее разглядывать. Половинка цветной этикетки отстала, шевелится на ветру, ягнятам и боязно и любопытно, что это такое?
Овца снова зовет зазевавшихся ягнят, и опять они наперегонки несутся за стадом. Хвосты торчком, сами словно на пружинах.
…Сегодня я проснулся задолго до рассвета. Принес воды, подбросил в печку дров и сел выглядывать снежных баранов.
Жду час, другой — никого. Только несколько раз туда-сюда пролетела кедровка да на стоящую у реки иву опустилась стая щуров. Это похожие на снегирей птицы, такие же суетливые, красногрудые, толстощекие, но крупные. Сели, покачались на тонких ветках и подались на сопку искать кедровые шишки.
Когда солнце высветило вершины деревьев, на тропе показались первые бараны. Ягнята! Раз, два, три, четыре… десять, нет, одиннадцать. Целый детсад, и ни одного взрослого.
Поравнялись с выглядывающей из-под снега глыбой и сразу к ней. Самый шустрый барашек в один прыжок оказался на камне, расставил ноги, наклонил голову — не подступись! Пока он так бычился, другой малыш обогнул камень, поднялся на задние ноги и — бац! — столкнул задиру вниз. Сам забрался на его место, прижал уши, хвост туда-сюда скачет. Ну, кто смел?
На этого напали сразу двое. Раз-раз и спихнули. Вместе спихнули, вместе на глыбу залезли, но не поместились и оба очутились внизу…
Я-то думал, что, оставшись одни, ягнята превращаются в этаких сироток, тихих, беззащитных, несчастных. А они, давай играть в любимую игру всех малышей «король горы».
В ноябре открывается охота на пушных зверей. Промысловик уходит в тайгу и поселяется там в маленькой бревенчатой избушке на месяцы. В поселке остались семья, товарищи по работе, друзья, а здесь он один. Не с кем словом перемолвиться.
Придешь вечером в избушку — холодно, неуютно, пусто. И вдруг из щели в полу выныривает маленькая белая головка с черными любопытными глазками. Горностай!
Застынешь с охапкой дров на пороге, боишься пошевельнуться, чтобы не вспугнуть гостя, а он пугаться и не думал. Скользнул змейкой из щели, обследовал лежащих в углу хариусов и потянул самого жирного под пол. Рыбина до того большая, что горностая за ней и не видно. Только хвост туда-сюда дергается. А попробуй отнять, зверек сразу же на задние лапки поднимется, глазками сверкнет и так сердито заверещит, что, сам того не желая, попятишься назад.
С этого дня в избушке живет не один охотник, а два. Один охотится за белками да соболями, другой за полевками. Видятся редко. Но у промысловика то часть приманки исчезнет, то оставленный на столе кусок колбасы окажется под нарами, а бывает, охотник и беличьей шкурки не досчитается. Но никакого зла за эти проделки на зверька нет. Даже наоборот. Человек рад горностаю. И не только за то, что зверек бережет дом от полевок. Благодарен за доверчивость, за возможность полюбоваться его ловкостью и отвагой, за то, что он скрашивает одиночество.
Мне рассказывали, горностай может загрызть даже взрослого оленя. Вцепится рогачу в шею и висит, пока не перегрызет сонную артерию. А сколько разных историй о горностаях, летающих на глухарях, тетеревах и куропатках! И тот видел, и этот. Лично я этим басням не верю. Многие охотники считают горностая самым злобным из всех живущих у нас зверей, я же убежден, что он самый отважный.
Однажды поздней осенью мы рыбачили на Буюнде. Везде давно лежал снег, озера покрылись толстым льдом, а здесь река шумит, ползают ручейки, за стайками рыбьей молоди гоняются прожорливые ленки.
Мы сидели у костра, варили уху и вдруг заметили горностая. Маленькому зверьку зачем-то понадобилось на тот берег, и он смело бросился в ледяную воду. Все встали, собрались у самого приплеска, а один рыбак прыгнул в стоящую у берега лодку и направился наперерез горностаю. Тот заволновался, попробовал уйти против течения, но лодка плыла быстрее и вскоре оказалась рядом.
Для начала рыбак решил притопить горностая и потянулся к нему веслом. С проворностью ящерицы зверек скользнул на весло, прошмыгнул по отполированной рукоятке и скрылся в рукаве. Через мгновение рыбак с ужасом почувствовал, что горностай вцепился зубами ему в спину. От нестерпимой боли человек закричал, заметался по лодке, затем в болотных сапогах и тяжелой одежде плюхнулся в реку.
И рыбака и лодку мы выловили только на перекате. Куда девался горностай, никто не заметил.
Сегодня ко мне спустился паучок. Наверное, почувствовал идущее от печки тепло и решил, что наступила весна, пора вылезать. Я сидел у раскрытой дверцы и подшивал валенки, вдруг — он: распустил паутину, плывет в воздухе. Мне говорили, если паук черный — значит, к одному гостю, а если рыжий — к трем. У этого брюшко желтое, ноги красные, а голова коричневая. «Рыжий!» — решил я и, когда варил суп, налил воды по самый рубчик. Что, если и на самом деле гости явятся? Потом глянул, дров под нарами маловато, схватился за топор. Люди придут, а топить нечем.
Пила у меня острая, но все равно в одиночку не разгонишься. Я и не гоню. Одет тепло, времени сколько угодно, пилишь да по сторонам поглядываешь.
Сразу же, как только пила вжикнула, откуда-то появился большой дятел желна. Сам как смоль, на голове красная шапочка. Пристроился на стоящей неподалеку лиственнице. Работает споро, старательно и с большим расчетом. Раньше я в его действиях никакой «системы» не замечал: сел на дерево, постучал, есть муравей или личинка — съел, а нет — полетел дальше. Теперь вижу, он очень расчетлив. За то время, пока я возился с дровами, он обследовал три лиственницы и ни по одной ни на сантиметр не поднялся. Залетит под самую вершину, приклеится к стволу и начинает потихоньку спускаться. Прежде чем ударить клювом, долго и придирчиво смотрит, стоит ли ударять. Потом сильным боковым ударом — «тук-тук!». Небрежно взмахнет головой, щепку отбросит и принимается собирать добычу. Аккуратно приложится клювом раз, другой, третий — словно целует лиственничный ствол. Я даже различаю, когда он берет добычу, лежащую под корой, а когда извлекает ее своим крючковатым языком из ствола.
Обработал один участок, спустился на десять шажков и принялся за следующий, и так, пока не ткнется хвостом в снег. Там немного посидит, словно размышляет, за какое следующее дерево приняться, пурх! — и уже под вершиной высокой сучковатой лиственницы.
Я слышал, что желна никогда не подбирает оброненных личинок и они достаются синицам. Оставляю пилу и по колено в снегу бреду к лиственницам. И под первой, и под второй — россыпь щепок, ошметки коры, желтые хвоинки, а вот под третьим деревом я увидел шмелиху Машку. Мне это имя как-то сразу пришло в голову. Ведь все самцы у шмелей погибают еще осенью и зимовать остаются только женские особи. Ну а шмель среди комаров, мух и мотыльков все равно что медведь среди зверей — толстый, мохнатый. И если медведь всегда Мишка, то шмелиха, как медведица, — Машка.
