единственную добытую им утку и подложил бройлерную курицу.
В то утро я проспал и ужасно торопился. Груза было много. Рюкзак с лямками, рюкзак без лямок, запасная лыжа, большой сверток одежды, ружье и транзисторный приемник. Хорошо, Петрович встретился и подсобил все это до остановки дотащить. Я его оставил сторожить добро, а сам за хлебом побежал. Из пекарни выскакиваю, а Петрович уже мои вещи в автобус сложил и торопит.
Ехать всего пятнадцать километров. Когда выгрузился и автобус, помигивая глазками, исчез за поворотом, тот рюкзак, что без лямок (в нем были сложены одеяло, капканы и десять банок «Завтрака туриста»), вдруг задергался и заскулил…
И вот иду по тайге на лыжах, а сзади метрах в тридцати плетется Булька. И меня боится, и тайге не доверяет. Я стану — Булька остановится. Зову — не идет, а даже наоборот: настораживается и потихоньку отступает назад.
Когда пришли к избушке. Булька села на лыжню и никуда. Я и дров натаскал, и обед сварил, и в распадок к лабазу смотался, а она все сидит. Я не выдержал и сам направился к Бульке, а она от меня. Тогда я возвратился, сошел с лыжни и, описав полукруг, зашел к Бульке с тыла. Булька кинулась от меня убегать и оказалась между мной и избушкой. Здесь я и поймал ее за загривок.
Днем я гонял по распадкам, сражался с росомахой, которая грабила мои ловушки, а вечером возвращался в избушку, где меня ждала Булька. Когда я сидел возле печки и ремонтировал одежду или просто отдыхал, она подходила и внимательно смотрела прямо в лицо своими рачьими глазами.
Однажды меня отрезала наледь, и я остался ночевать на озерах. Там тоже избушка. С рассветом возвратился. Булька от радости визжит, прыгает. А вечером к нам сосед Сашка заглянул. От него соболь вместе с капканом ушел, и Сашка целый день за ним гонялся. Булька соседа таким лаем встретила — хозяйка дальше некуда.
— Я к тебе за сеткой зашел, — говорит Сашка. — Там лес в прошлом году заготавливали и навалили огромную кучу хвороста. Соболь там.
Сетки у меня не было, но попытать счастья хотелось.
— Собаку возьмем.
— Куда ей на кривых лапах? — смеется Сашка. — Ну, ладно, на безрыбье и рак — рыба.
Надели лыжи, позвали Бульку, а она от избушки не отходит. Тогда я ее в рюкзак сунул. К месту подошли уже в полной темноте. Выпустили Бульку, два костра по сторонам зажгли и принялись разбирать хворост. Работаем осторожно. Ветку-вторую выдернешь и прислушиваешься.
Еще и половины кучи не разобрали, Булька загавкала. Сидит под высокой чозенией и лает. Фонариком посветили, а на ветке соболь. Не будь Бульки, ушел бы, только его и видели. Вот уж мы с нею носились! Не знали, как приласкать.
…Когда я в поселок возвращался, Булька всю дорогу впереди бежала и по-хозяйски под каждый куст заглядывала, будто она и вправду настоящая охотничья собака. Я даже ругал ее за то, что лыжню портит.
В тот день автобуса не было, и мы пятнадцать километров пешком топали. До водонасосной станции добрались, и весь поселок открылся. Заснеженный, нарядный. Булька вдруг остановилась и настороженно на меня посмотрела.
— Ты чего, трусишка? Никто тебя не тронет.
А Булька не идет. Я к ней, а она убегает. Откровенно говоря, мне не до этого было. По дому соскучился. Только через день вспомнил о собаке. Кинулся к пекарне, водонасосной, по поселку бегал — нигде нет…
К той избушке, где мы с Булькой жили, я попал только в конце февраля. Избушка еще глубже в снег ушла, у порога сугроб метровой толщины. Чтобы открыть дверь, принялся валенком его на сторону отгребать и вдруг уперся во что-то твердое. Копнул — Булька! Лежит, пристроив голову на лапки, словно спит, а голова в сторону моей лыжни повернута…
Одни охотники утверждают, что к колымским морозам лучше всего приспособилась белая куропатка, другие — олень, а я считаю, — оляпка. Да-да, та самая маленькая бурая пичужка, что живет у незамерзающих речных перекатов.
Три года назад я охотился в пойме реки Ямы. Места там красивые. Кроме лиственницы, берез и тополей в долине растут черемуха, рябина и даже ель. А уж птиц и зверей видимо-невидимо. Соболи, норки, лисы, зайцы, выдры. Чуть в тальники сунешься — здесь тебе куропаток целая стая, а то и лося вспугнуть можно.
Я гонялся за соболем больше суток и оторвался от избушки километров на двадцать. Зверек попался матерый. Он то поднимался высоко в сопки, то тянул след через чащобу, то перебегал реку по тонкому ледяному мостику, а я метался вдоль полыньи. В конце концов соболь привел меня к осыпи, за рекой Каменушкой. Там он спрятался в одну из многочисленных щелей между тяжелых глыб, и мне пришлось возвращаться ни с чем.
Понятно, настроение самое скверное. Устал, намучился, чуть ноги переставляю, а еще мороз за пятьдесят. Дохнешь — пар вокруг рта кристалликами берется. Плетусь по тайге, слушаю, как деревья от холода трещат.
Вышел к реке: что творится! Там, где снег потоньше, река промерзла до самого дна и заперла воду. А роднички и в самый лютый мороз живут. Вот вода и принялась искать выход. Сверху лед, по бокам и впереди тоже лед, сзади новые потоки напирают. Тогда вода поднатужилась да как рванет! — грохнуло, словно земля пополам раскололась. Сразу во льду трещина в ладонь шириной появилась, и фонтан метров на десять вверх взметнулся.
В тайге — пустыня, ни птицы, ни зверька. Все живое под снег, в дупла, в гайна забилось. На что уж белки индивидуалистки, и те по четверо-пятеро в гнездо собрались, в клубок сплелись, греют друг дружку.
Часов в двенадцать выбрался я к тому месту, где Каменушка впадает в Яму. Здесь еще холодней. То ли воздух влажный, то ли сквознячок прохватывает. К берегу спустился, сразу ноздри защипало. Иду, нос варежкой прикрываю, и вдруг: «тивить-тивить-триль-тири-риль». Словно родничок в камнях заиграл. Да звонко так. Гляжу, а возле ближней полыньи сидит оляпка, маленькая, сухоногая, и широким хвостиком, как лопаткой, покачивает. Сделала несколько шажков к промоине, бултых — и нет ее. У меня мурашки по коже побежали. В такой-то мороз! А она секунд десять по дну побегала, поплавком из воды вынырнула и, даже не отряхнувшись, направилась к соседней полынье. Лежит и распевает песенку.
Я налег на лыжи — интересно поглядеть, как же она охотится. На этот раз оляпка в воде не задержалась. Я сделал шагов пять, а она уже на льду. В клюве небольшая, облепленная песчинками трубочка. Это домик ручейника. Вернее, не ручейника, а его личинки. Где-нибудь в неглубоком месте, на дне реки или ручейка, эта личинка строит домик-трубочку и, забравшись в нее, выставляет наружу большие и острые челюсти. Этими челюстями она хватает всех, кто только проплывает мимо. Даже рыбьего малька поймать может. В случае же опасности личинка прячется в домик-трубочку, и никак ты ее оттуда не достанешь. Поэтому крупные хариусы глотают ручейников вместе с домиками. Моя оляпка прижала трубочку ко льду, поймала клювом за краешек, раз — и вскрыла ее словно ножницами. Ручейник весь на виду. Оляпка его проглотила и даже глаза от удовольствия прикрыла. Вкусно!
Так мы и двигались. Я по лыжне, оляпка по полыньям. То ручейника, то червячка, а то маленькую рыбку поймает. Да все азартно так, весело. От ее песенок и у меня настроения прибавилось. Уже и не обидно, что соболь убежал, и на мороз не сержусь, и сама тайга добрее и милее кажется.
МАРТ
По календарю март — первый месяц весны, а за окном зима. Правда, она уже переломилась на тепло, и солнце заливает тайгу морем света.
