— Ты-то? Можешь, Тукало, можешь. И понравится можешь и даже еще больше и дальше. Вот только если помоешься, а то от тебя, прости господи, разит, как от скакового жеребца.
Тук обиженно засопел, но тем же вечером я наблюдал дивную картину: папаня замполит, разоблачившись и потрясая телесами, точно резвящийся гиппопотам, взвизгивая, лез в ноябрьское море. Купаться. Он так яростно терся песком и соломенными жгутами, что мне стало его жалко, и я велел по окончании процедуры, выдать борцу за гигиену целый бочонок подогретого вина. Но произошло нечто, вовсе выходящее за пределы моего понимания. Отпив литра три, отец Тук, отказался от продолжения и куда-то умчался. А буквально через полчаса я наблюдал нашего бравого замполита, мчащегося в направлении дома леди Беатрис, с целым розовым кустом в лапищах и молочным поросенком подмышкой. И режьте меня — в кармане у него что-то звякало. Надо полагать — презренное злато, подвергшееся обработке ювелира. Презент от чистого сердца…
Кроме того папашка Тук постоянно трет Беатриче по ушам про наши с ним подвиги в Святой Земле и в прочих отдаленных областях обитаемого мира. То, что он плетет, не лезет ни в какие рамки, но Маша, которая тоже слушает эти блокбастеры раннего Средневековья, млеет. Правда, сдается мне, что Биссектриса про себя укатывается над этими рассказами, но виду не показывает. А может и верит — верили же в те времена в песьеглавцев, птицу Рок, страну плешивцев и остальную хрень. Так чего бы и в это не поверить?..
— …И вот тогда, прекрасные мои дамы, принц как скомандует: «Вперед, urody! Poimeem этого kozla!» И мы бросились на богопротивного Саладина, и сокрушили его войско. Принц своими стрелами сразил сотню саладиновых улемов, ассасинов и фатимидов…
— Кого-кого, святой отец? — дрожащим, и подозреваю, что скорее от смеха, чем от испуга, голосом переспрашивает леди Беатрис. — Кого сразил принц Робер?
— Улемов, ассасинов и фатимидов, моя госпожа. Это названии нечестивых рыцарей, баронов и графов богопротивного Саладина, гореть ему в аду.
— Ах, вот как? И принц сразил их стрелами?
— Да, моя прекрасная леди. А потом он прорвался к самому Саладину и ударил его своим копьем. И ведь тогда ему было всего пятнадцать лет, миледи! Неполных пятнадцать лет!..
…Вот такие истории сыплются из отца Тука словно из пулемета. В другое время из нашего замполита вышел бы сказочник, типа Бажова, или фантаст, вроде Беляева, но сейчас его «откровения» окружающие принимают за чистую монету. Вот так и рождаются удивительные географические подробности про неизвестные страны. Ну как же: сам отец Адипатус рассказывал!..
— …И вот тогда, прекрасные мои дамы, мы и увидали черную как смоль гору, на которой стоял замок мерзкого Саладина. Подлый язычник был уверен, что нам не удастся взобраться на гору и отвесные стены, но наш принц первым поднялся по тропам, которые до этого покорялись только козам, и показал нам путь. Он приказал взять стены под прицел и смести оттуда богомерзких язычников, пока остальные забросят наверх веревки с крюками и заберутся по ним. И мы сделали по его слову и вскоре христиане уже были на стенах…
Маша восхищенно кивает, а потом обращается к Беатрис:
— Вот точно также мой благородный супруг взял штурмом Гамбург, — она даже дрожит от возбуждения. — И, поверите, моя дорогая — я уже тогда подумала, что он не в первый раз так делает…
— Воистину, ваше королевское высочество, — радостно гудит замполит Тук. — Он уже неоднократно применял сей воинский прием. Но именно тогда он ворвался в замок подлого Саладина и в яростной сече поразил его черное сердце своим мечом. Только меч моего господина и друга, принца Робера Плантагенета, мог сразить нечестивца, ибо все остальное оружие было против него бессильно — ведь ему помогал сам дьявол! Но в рукояти меча его высочества были заключены величайшие реликвии: слеза девы Марии, зуб святого Георгия, власа святого Василия…
— Но, святой отец, — произносит леди де Леоне, кротко опустив глаза, — разве святой Василий не был плешивым? Откуда же у принца Робера взялись его волосы?
Интересно, и как бравый политрук из этого выпутается?
Но я, похоже, недооценил, своего папашу Тука. Он гордо ухмыляется и сообщает:
— Тем ценнее эта реликвия, моя прекрасная леди! Этих волос было так мало, что они обладают великой силой! И все эти реликвии помогли его высочеству победить нечестивого моавитянина и пронзить его своим клинком…
— О, это, конечно, меняет дело, святой отец. Вот только я слыхала, что Саладин умер от желтой лихорадки… — Теперь леди Беатрис уже откровенно насмехается над нашим архиепископом. — Именно о такой кончине мне рассказал… рассказали те, кто был в Святой Земле…
Но Тука просто так с толку не собьешь. Он подбоченивается и выдает:
— И были они абсолютно правы, моя госпожа. А вот вы, прекрасная леди де Леоне, просто не спросили: что значат сии слова? Ибо сарацины прозвали моего друга и господина, принца Робера, «желтой лихорадкой, за его губительность и неотвратимость, а многие христианские рыцари, завидовавшие славе его высочества, между собой называли его также…
Вот так! И никаких гвоздей! Мой батька Тук-Адипатус обогнал какого-то средневекового философа, который, как мне помнится, рекомендовал не умножать сущности без необходимости. А он пошел еще дальше: если есть сущность «принц» — остальные без надобности!..
Следующее утро преподнесло мне новый сюрприз. Когда мы с Машенькой уселись завтракать, в наш шатер вплыла леди де Леоне. Она прошествовала на середину, поклонилась, прижав руки к груди на восточный манер, и…
— Салям алейкум!
Господи! Что это: ей вздумалось из себя узбечку изображать? Ну, впрочем, всяк с ума по своему сходит…
— Валейкум асселям, пери!
Биссектриса смотрит на меня с неподдельным интересом, затем продолжает уже на человеческом языке:
— Вы ведь бывали на востоке, ваше высочество, и я хотела приятно удивить вас. Один… — тут она сбивается, и некоторое время подбирает слова, — один мой знакомый, хорошо знавший жизнь Востока, научил меня этому приветствию. И я надеялась, что звуки этого языка напомнят вам о минутах счастья, что вы испытали в тех краях…
Мне тут же вспомнились горы, желтые дороги, ночные перестрелки, дружок Леха откуда-то с Дальнего востока, который умер на моих руках. Он страшно матерился перед смертью, а я только зубами скрипел, потому как сделать ничего не мог…
Должно быть, Беатрис прочитала в моем лице что-то такое, потому что она тут же подошла ко мне и извиняющимся тоном произнесла:
— Прошу простить меня за неуместные слова, ваше высочество. Я не думала, что эти воспоминания будут столь тяжелы для вас…
Мне показался странным ее жест, которым она сопроводила свои извинения. Создавалось впечатление, будто она хотела погладить меня по лицу — знаете, так, как это делают заботливые и любящие жены, когда у их мужей неприятности. Но в последний момент передумала или опомнилась — не могу сказать с уверенностью — и отдернула руку. Словно обожглась…
— Я еще раз прошу меня извинить, ваше высочество. Должно быть воспоминания о тех, кто навсегда остался в песках Палестины до сих пор бередят вашу душу…
— Все хорошо, миледи. Мертвые мертвы, а у живых еще есть дела на этом скучном свете, где больше нет места сказкам. Только горькая проза жизни…
Вот опять она смотрит на меня с плохо скрываемым изумлением. А чего я такого сказал? Но Масяня тут же проясняет ситуацию:
— Возлюбленный муж мой! Я никогда не перестану восхищаться вашими способностями к стихосложению!
А это что — стихи? А-ахренеть!..
