а я — Гойя. Но тут уж кому что.
Но совсем уж убило: всё, над чем раньше потешалась — сопли и визги по поводу мужчин, особенно в письменном виде, то есть попытки интеллектуально преодолеть эмоциональный шторм, в виде, если конкретнее, каких-нибудь слащавых повестей, через которые фрустрирующие девочки подросткового возраста избывают свои комплексы, всякая сугубо женская чепуха, мелочи, обстоятельства жизни, всевозможные атрибуты — шпильки, кольца, серьги — всё это стало живо и непосредственно занимать меня. И — хуже того — я сама стала письменно жаловаться.
Как я люблю милых и умных девушек. Ну просто вижу в них себя. Я смотрю на них как бы немножко по-мужски, и они мне всегда очень милы. Загвоздка лишь, когда смотрю несколько по-мужски, начинаю видеть, какие они дурочки.
Вероятно, многие современные молодые женщины, девушки, очень хотят быть мужчинами. К сожалению, им (нам) никогда не удастся быть хорошими мужчинами. И поэтому всё, на что мы можем претендовать — быть плохими женщинами.
Большое дело сказать себе: я — женщина.
Большая задача, и приходится признать, что я её ещё не одолела. Я всё еще хочу быть мужчиной.
Из собственных жалоб, как настоящая шарлатанка, я состряпала внутренний монолог героини. Отстраниться хотелось таким образом, отделиться, отделаться, я, мол, не я, и шапка не моя.
Но роман, увы, стремительно разлетелся на части, и ни у кого, кто его читал, не создалось целостного впечатления от лоскутного одеяла. И было бы странно, если бы было не так!
Одним словом, попытка ловко всё подстроить, обмануть себя и других, решительно, как говорили некогда, не удалась. Теперь вот сижу над текстом, тку его по новой.
В твоей прозе, заявляли мне друзья, мало любви. Любви между мужчиной и женщиной, то есть. (Возможно, высшего проявления любви, хотя, родись я мужчиной, я стала бы гомосексуалистом, как пить).
Опять нравилось: казалось, брезжит некое основание, ведь после смерти автора — то есть реальной, физической смерти, а не слезной-жиль-делезной, мартовской-бартовской, бредовой-дерридовой — образ, стоящий за книжной страницей, уже не может соблазнять.
Не может, что бы по данному поводу ни фантазировала Цветаева. Следовательно, образ автора не должен соблазнять ещё при жизни автора.
А в адрес великой русской поэтессы у меня поэтому порой вспыхивали раздражение и досада, словно она была не великой русской поэтессой, а зато скандалистской-соперницей, соседкой по лестничной клетке. Я готова была с ней ссориться, с базарным визгом, с азартом: «Надо ж такое удумать, скажите пожалуйста, да просто нереальщина какая-то! Из своего застихотворного небытия покушаться на моего современника, живого парня из плоти и крови, кружить ему голову, говорить: «…» Ну, что там она говорила, не помню сейчас. Эй, старуха, тебя нет, ты умерла! И парень, к которому ты обращаешься, он вообще-то мой. Понятно?»
О чём я всё? К чему веду? Да просто хочу сказать тебе: привет. Кажется, я стала женщиной. На меня не слишком похоже, но постепенно привыкну. Наверно, и жук, вылупившийся из личинки, первое время озирается, сбитый с толку, недоумевая: эй, где это я? Точнее, жукиня…
Железная дорога
Летняя Москва. Чёртов город был вовсе не рад меня видеть. Он и не заметил меня, как бегемот- левиафан, наверно, не замечает приземления на его толстую шкуру микроскопической мушки.
А я зато стремилась и рвалась сюда всей душой. Лучшее в путешествии — дрожь возвращения. За неё и любят отъезды. Но, приехав, вновь испытала страшное, головокрушительное разочарование.
Лишь моя попутчица, точнее, её история, кружилась в голове на манер сломанной пластинки.
Провожали дядя и двоюродный брат со своей молодой женой. Было болезненно видеть родню — два года назад мы здесь были с мужем, как раз на свадьбе Олега и Светы, и они оставались по-прежнему счастливы вместе, а я оказалась уже обломком чего-то цельного — прошлого, что невозможно вернуть. Сообщая всем, всей огромнейшей родне, последовательно, каждому, о разводе, в ответ на тёплый вопрос, как там Дмитрий (весть эту я так и не смогла озвучить по телефону), в последний раз чуть не разрыдалась — с таким дружеским, сочувственным участием смотрели эти двое, ставшие всего за два года супружества ещё более похожими друг на друга, милые молодые мои родичи. Я чувствовала себя ясно оскорблённой, обиженной моим мужем, бывшим мужем, единственным мужем — и одинокой.
Родня навязала всевозможные тюки и сумки с шампанским, местной палёной водкой, тортами и шоколадками… И в последний момент, как я ни отпиралась, получила в нагрузку ещё один торт от тётки.
— С поезда ссадят!
— Ну как так? Ты же от родни едешь, не абы от кого.
А уж продовольственных запасов, какими меня снабдили на дорогу (ну что там, четырнадцать часов в поезде — а в их глазах те четырнадцать часов действительно были дальним путешествием), хватило бы суток на четверо.
И вот я, всю жизнь мечтавшая совершать поездки с единственным несессером, в который только и должны вмещаться, что зубная щетка и паста, во всё время поездок к родне бывала осчастливлена внушительным багажом. Но и на сей раз мне преподали урок, сунув пакет местных конфет.
— Ну что вы, — пробовала я возразить, — не надо. Мама мне тоже в Москве пыталась навязать конфеты, я еле отказалась!..
— Так в следующий раз привезёшь! — невозмутимо напутствовала родня, и я повинилась: придётся.
Я поздоровалась с попутчиками, пожилой парой. Олег и Света, видимо, не доверяя мне такого дела, уместили сумки под сиденьем, мы вышли проститься на перрон…
Когда я вернулась, старик произнес пламенную и прочувствованную речь о том, что молодежь сейчас не уступает места в метро.
— И на стеклах, и везде написано — места для пожилых людей. Нет, я понимаю, иной раз кто-нибудь и встанет, но редкость. А в наше время редкостью было, если не вставали! Ну всё понятно, один зачитался, другой смотрит в сторону и не видит, но их шестеро в ряд, и над ними стоят старушки, а они ноль вниманья, фунт презренья!
Я слушала его внимательно, но не без удивления, не понимая цели энергичного спича: должна ли я сейчас уступить ему место? А он продолжал разоряться:
— Ну как же так? Сейчас все читают Библию, и даже там написано…
— Что те, кто не уступает место пожилым, попадают в ад, — насмешливо вставила его жена.
И я насторожилась: женский голос был дивный — глубокий, приятный, низкий, с какой-то никогда не слыханной мной доселе интонацией, чуть ли не старорежимной, высокородной, вызвавшей в памяти снова смутное воспоминание о чёрно-белой киноленте…
— Нет, но их дни будут сочтены! — возразил между тем старик. — В общем-то, я понимаю, сейчас меняется эра, время мелькает с сумасшедшей быстротой. Помню, когда я был молод, всё казалось, минута
