еле идет — дни были очень медленные, длинные, большие. А сейчас, у кого ни спросишь, и у молодежи и то нет таких ощущений, они тоже говорят, что часы бегут…
— Витя, ну зачем ты так? — всё так же насмешливо и снисходительно спросила женщина. — Вот только что я прибыла из Ленинграда, и вместе со мной ехал в купе очень милый молодой человек, образованный, вежливый, хорошо воспитанный…
Старика аж передернуло от её замечания, и я с изумлением увидела, что он ревновал свою подругу — бешено, молодо, ко всем и каждому, а также, наверное, к стульям и сахарницам.
И снова, ужаленная своим персональным несчастьем, остро и болезненно позавидовала: рука об руку, целую жизнь насквозь, напролёт, двое людей шли, в ногу или нет, но рядом, вместе, и вот теперь он по-прежнему ухаживает за ней, ревнует, заботится, любит.
— Лучше смотри, как бы тебе не уехать с нами, — продолжала она, и в тот же миг по радио объявили просьбу провожающим покинуть вагон.
Так он, оказывается, не едет. Он вышел, вслед за ним вышла и она, сквозь раскрытое окно обменялись несколькими словами, я ещё раз обратила внимание, как юно и звучно гудел её голос. Поезд тронулся и пошёл, набирая скорость.
Она вернулась, села, стала тяжело и томно обмахиваться веером, хотя в вагоне было совсем не жарко: все-таки почти осень… Меня заинтересовала вещица — восточная, похоже; может, из рисовой бумаги, пластинки, кое-где надорванные, подклеены скотчем.
— Какой изящный предмет, — сказала я, чтобы что-нибудь сказать.
— О, ну это ещё довоенный, — откликнулась она, — да так, старьё. У меня есть и другие, но они там, — она махнула рукой, — в сумке, а тут так жарко… Ну ничего, скоро станет попрохладнее. А вы не обращайте на Виктора внимания, он страшный зануда! Мне не уступили места в метро, и он теперь будет два дня всем вокруг надоедать.
Вскоре пошла проводница, забирая билеты и предлагая постельное бельё.
— Сколько стоит?
— Восемь гривен.
— А за девять нет? — спросила Ирэна Романовна, как она представилась.
Я снова удивилась: не знала, что в природе существуют какие-то другие комплекты.
— Там ещё одно полотенце, дополнительно, — моментально подметив лёгкое изменение в моём лице, зорко глянула Ирэна Романовна, — ну там подмыться, ты понимаешь…
С этого момента естественное отчуждение между людьми, которые впервые встретились в купе, ушло, и мне довелось выслушать длиннейшую легенду семейной истории.
— Я была замужем трижды…
Горячее впечатление длительного общего счастья вынуждено было уступить место более простой и земной модели семейного бытья.
— В первый раз вышла замуж сразу после войны, мне было семнадцать, а ему тридцать шесть… И вышла только лишь потому, что он был офицер, ему давали доппаёк, а это такая вещь, ну там ещё всякие конфеты, печенья… Как сейчас выходят за квартиры, машины, яхты, вертолёты… Не знаю, что там ещё. Время было голодное, а что надо было девчонке в семнадцать лет? Через год родила девочку… Он бил меня страшно, а я всё скрывала от матери, знаю, она бы не перенесла. Женская доля такая. То я с лестницы упала, то прикручивала лампочку и свалилась со стола — вот так, сочиняла ей. Она верила. А всё-таки развелась. Они втроем, три подлеца, изнасиловали девочку одиннадцати лет, и она умерла, бедная. Ну, конечно, трибунал — а потом, отсидев, он стал снова надоедать мне, но только я его уже боялась. Да и замуж выскочила, за Кирюшу моего. Кирюша работал с Курчатовым — слышали вы про такого?
— Слышала.
— И что такое деньги, еда — я за ним совсем забыла. Деньги? В тумбочке лежат. Брала, сколько надо было. А пил! Полгода нету, на заданиях, полгода пьет. Облучался он, раз такую дозу схватил — мне отдали его часы, у него были золотые именные часы, разворачиваю — а не они: все в ртути. Мне говорят, подождите, сойдет… Левушку родила, золотого моего…
— Он умер? — невпопад спросила я.
— Что вы, господь с вами, Левушка-то? Жив…
— Нет, я имела в виду, ваш муж…
— А, Кирюша… Умер, но уже после нашего развода. Я часто отдыхала на курортах, в санаториях… И порой, знаете ли, имела флирт. Вот как-то была в Карпатах, и высокий блондин, вы бы видели его — широкоплечий, статный, красавец, каких мало, говорит мне, будьте моей женой двадцать четыре дня. Вы бы видели, как хорошо мы с ним смотрелись! На нас оглядывались! И тут этот Витя, смешной, маленький, еле до плеча мне достает, рубашечка единственная выходная, брючки коротенькие… Я и не посмотрела на него. А он стал встречать меня у столовой, у нас, знаете ли, в двенадцатом корпусе была столовая. Стоит, бедный, в руках гвоздичка. Я говорю ему, Виктор, к чему это. А он каждый день встречал меня, и денег же у него, я чувствовала, не было совсем, но каждый день с цветком, потом чуть ли не с ромашкой, но всё равно. И уже чувствую, блондин мой звереет: я, говорит, убью его. Пожалела Виктора. Ну что такое, это наш сотрудник, с нашего института, он по работе. Не трогай его, он ведь может и мужу моему стукнуть, и тогда пропал наш отдых. Ну, стала с Витюшей ходить. И так мне его жалко было, бедного! Я была высокая, красивая, позволяла себе всё, что хотела. Каждый день делала в парикмахерской укладку, ходила на шпильках, а уж одевалась — ух! Утром, бывало, выйду в голубом с люрексом, с пелериной. В обед — тёмно- синее, с золотым люрексом. Тогда модно было с люрексом. А на ужин иду в тёмно-бардовом с черным люрексом. Ну конечно никто не мог за мной угнаться! Что они, девулечки, надевали что было, да и не было тогда ничего. А я всё-таки шила сама, а ткани мне привозили из-за границы, из Германии…
Ирэна Романовна полуотвернулась к окну. Веер лежал на столике забытый. Я наблюдала её отяжелевший, массивный профиль с горбатым носом, и угадывала в нём тот, нежный, тонкий, высоколобый, как для камеи. Полные породистые губы капризного изгиба и сейчас ещё привлекали внимание чёткостью очертаний.
— За семнадцать дней решилась судьба. Я приехала к мужу. Он встречает меня — Кисулик, едем скорее в ресторан, там такой приём, совершенно необходимо твоё присутствие. Красивая жена, знаешь ли, много значит для статуса мужа, — словно вспомнив, что здесь присутствует слушатель, специально для меня пояснила Ирэна Романовна, называя с того момента меня на «ты». — А я ему заявляю: нет, дорогой. Я от тебя ухожу. А он не поверил. Смеется: «Очередное китайское предупреждение». Тогда Китай всё хотел на нас напасть, и делал много предупреждений, но войны так и не состоялось… Ну, можешь смеяться, можешь нет, а я от тебя ухожу. Да.
И я поехала от него в такую нищету… Ложки и вилки алюминиевые, ни колец для салфеток, ни ножей — а ведь я едала на серебре, из фамильного бабушкиного сервиза… Но Витя настоял, чтобы ничего от Кирилла и из своей прежней жизни я не брала. И все-таки я увезла кое-что с дачи — как разбивалась рюмочка из набора, мы одиннадцать обычно отправляли на дачу. Там ведь можно и не придерживаться всей этой строгости… И вот на Новый год, с новым мужем, в комнате в коммуналке сервировала стол. Постелила скатерть, разложила мельхиоровые приборы — ну что там, не золото ведь. А он так посмотрел косо и говорит: «Я за такой стол не сяду». Как я взъярилась! Свернула всё в узел, пошла вышвырнула на помойку. И на простой клеенке — бросила алюминиевые эти вилки, поставила тарелочки убогонькие. И говорю: «Ну а я не сяду вот за такой стол!» Ну, конечно, у меня истерика, он сам плачет… Такой вот был Новый год…
Ирэна Романовна вздохнула, пробежала аккуратными пальцами с маникюром по волнам своей доселе уложенной белыми завитками прическе.
Зашла проводница, выдала ей, как гражданке Украины, миграционную карточку.
— Ах, у меня так далеко очки! — и под диктовку Ирэны Романовны я расставила ответы в анкете.
Тут всё-таки была графа «отчество», в отличие от той, украинской, которую заполняла я на въезде — местные власти в последнее время настолько зашлись в любви к Европе, что в своём стремлении поскорее озападниться доходят до абсурда.
Ирэна Романовна назвала год своего рождения, и я споткнулась. Тысяча девятьсот… двадцать
