2. Во всём следую Дмитрию.
3. Занимаюсь любимым делом (осталось только выяснить, каким).
4. Учесть шить и вязать, рисовать и играть на пианино.
Надежды по-прежнему были связаны с Ростовом. Что, если поселиться там, жить, работать, писать, рисовать, воспитывать детей. Шить игрушки. Как я люблю шить игрушки, уговаривала я себя, ни разу не державшая толком иголку в пальцах. И как мне до горечи надоело сидеть за компьютером.
Стоило понервничать — и всё лицо становилось в красных пятнах.
Заходила к Наташке. На столе вперемешку с раскрытыми и лежащими корешками вверх любовными романами и детективами, которые она читала по работе, между какими-то черновиками, счетом за мобильные переговоры и ещё всяким бумажным барахлом внимание привлекла тетрадка в твердом переплете, заложенная гелевой ручкой. Пока Наташа накручивала в ванной свои без того волнистые волосы на щипцы и мусолила их экстра-муссом ради придания суперобъёма прическе, я, сознаться, приоткрыла тетрадь. Увидела аккуратный, принадлежащий дисциплинированной девушке почерк.
Содержание записи так же плохо вязалось с очертаниями почерка, как и сама Наташа — со своим образом жизни.
«Потрясный секс, словно мчишься на мотоцикле. Даже хорошо, что я его так мало знаю. Презерватив мне понравился, надо рекомендовать остальным — раньше не пробовала с пупырышками, предпочитала классику со смазкой».
Дальше читать не хотелось, да и Наташа вот-вот могла выйти из ванной.
Я уже знала, как будет выглядеть коридор дома в Ростове — повешу там столь любимые мной зеркала, и он будет казаться бесконечным, нетупиковым. Но с начала надо будет отстроить крышу: в одной из комнат потолок грозит обрушением.
И, само собой, центральное отопление. И водопровод.
Да, полная разруха. Всё равно что купить кусок степи.
Но пять комнат! Батюшки-светы. Что можно делать в пяти комнатах? Хватит и на мастерскую, и на кабинет, и на гостиную. Но если уйду с работы, нечего и мечтать.
Я продолжала тешить себя нелепыми надеждами.
В церкви во время службы застыла, посреди предстоящих людие, как проклятая: не в силах почувствовать ни воодушевления, ни горечи, ни радости, ни сознания собственной греховности. Словно в безвидном месте, будто и не существовала или была недосягаема, непроницаема, в глухом окне, в стояке, куда не достигали звуки. Видно, грехов налипло на душе столько, что не может и приподняться. Как в тоскливой приемной, в ожидании отсутствующего, томилась я среди истово молящихся. Такая глухота, что даже зрелище молящихся не вдохновляет…
Из левого придела доносится невнятный гул-вскрик. Он беспокоит, с тревогой оборачиваюсь, опасаясь даже, что никто, кроме меня, не слышит. Казалось, будто вскрикивает птица, лишенная разума и дара речи, чайка — я подумала, убогая или даже бесноватая, и вдруг увидела. Молодую женщину, страдающую неизлечимо — отмеченную синдромом Дауна — вела за руку, наверное, мать: пожилая, очень спокойная, с простым ничего не выражающим лицом. Даунёнок глядел на всё широко распахнутыми глазами, с раскрытым ртом, из которого тянулась на старую зелёную вязаную кофту тонкая ниточка слюны.
Меня ударило. Они последовали к причастью, я глядела вслед уродливой фигуре, расплывающейся в мареве свечей, теряющей очертания. Запомнила лицо, видимо, навсегда. Чистое откровение читалось в глазах слабоумной девушки. Ей виделось, наверное, что она уже в Небесном царствии, до того беспамятное восхищение рисовалось во всём облике. Может быть, так оно и было. Хотя бы отчасти. Церковная служба, на которую я, спокойная, сильная, в рассудке и при деле, смотрела как на обыденное, скучное, тягомотное, по непонятной обязанности отбываемое, она видела исполненной таинственной благодати и вселенской радости.
Так кто же из нас тут здоров, кто болен?
Месяц жили с Дмитрием в комнате умершей бабушки, пришла бумага «Итого к оплате» за всякие коммунальные блага. По той бумаге, здесь (два года уже прошло) ещё проживала Алла Петровна. В очередной раз я удивилась, мы застали их первое отсутствие, тех людей — к присутствию уже не успели. Нас уже не возмущают бритоголовые со свастиками на столичных улицах, мы забыли, что значит «Москва» для наших бабушек и дедов.
Дмитрий поехал по каким-то своим делам, я получила передышку. День, видно, был какой-то не такой: соседи ссорились.
— Ты почему не купил кефир? Я же тебя просила!
— Не купил, значит, не купил. Мало ли что просила! Могла бы и сама выйти.
— Зачем мне выходить, если ты все равно выходил!
— Мало ли, что выходил. Я ещё должен помнить о всяком твоём кефире.
— Между прочим, не о моём кефире, а о твоём!..
Люди уже девять лет в Москве. Не желают ассимилироваться. Двое создали свой личный мир, в котором восстановили атмосферу невеликого городка, откуда там они родом, со всеми старинными связями, знакомствами, многолетними враждами, братствами, дружбами, кумовьями, тётками, дядьями.
— Вот сам теперь и иди за своим кефиром!
У меня сжалось сердце: риторика ссоры одна и та же, всё равно, говорят о кефирах или о французском экзистенциализме. И, наверно, истинное содержание всякой ссоры не имеет отношения ни к кефиру, ни к экзистенциализму.
— Наташ, я опять. Нуждаюсь в политическом убежище…
— Снова поругались с Димой? — сочувственно спрашивает она.
— Ты уже спрашивала, я уже отвечала. Ничего не изменилось. В общем, навсегда на сей раз, похоже.
Слово, как черный прямоугольник.
Как трудно его глотать. Царапает горло углами. Когда пишешь, разговариваешь, смотришь, трудно бывает поверить, что ты — это ты. Кажется, вот бы происходило с кем-то другим.
Странно, но я чересчур спокойна. Хотя и плачу — всё внешнее. В глубине глухо, как на дне морском.
— Ты же знаешь, я всегда рада тебя принять, — начинает Наташа, и охватывает подозрение, которое вот-вот отвердеет в уверенность, что «всегда» — не «на этот раз».
— Но сейчас у меня гостит друг, понимаешь… В четверг он уезжает в Лондон — надолго, по работе. Потерпишь до четверга?
Четверг. Сегодня только воскресенье.
— Спасибо, Наташа, — говорю и не кривлю душой: она сделала, что могла.
А больше некого и просить. Парадокс: листаю пухлую, странички заполнены до полей, записную книжку, а там — пустота, словно выбелены страницы. Сколько-то времени тому назад перетряхивала книжку вот так же, в отчаянии, от «А» до «Я» и обратно, тогда тоже была ссора, только более жуткая, потому что одна из первых, застала меня врасплох и многое было ещё живо, теперь, слава богу, умерло. Терзала записнушку, и цель была та же: квартира, комната, угол, на самое малое время, за любые — практически любые — деньги. Ведь деньги-то есть, вот в чём особенность. Тогда попёрла напролом. Стала звонить всем подряд, медленно, методично, как дисциплинированный больной, выполняющий предписанный врачами комплекс упражнений, нудный, болезненный, без игры, без задора — результат был нулевым. Только зря потревожила полсотни привидений: захиревших знакомств, скончавшихся дружб и прерванных деловых контактов.
