— А мы что тут, по-твоему, целуемся, что ли?
Говорили всё так же, через столы. Официальная дистанция публичных оппонентов, кажется, в учебнике по психологии так расстояние именуется.
— Целуйтесь на здоровье, если хотите. Я и уйти могу. — упрямо повторил Толя, нижняя губа чуть подрагивает. Мальчишка.
— Оставайся.
Да я бы и рада была сдернуть с лица улыбку — почему в офисе, когда надо, её так трудно бывает нацепить? — но в облаке смешного и чуткого внимания впервые за долгое время было хорошо, хотя и не совсем комфортно. Неужели так уж подломил меня муженёк? Вот улыбаюсь, а парни, как нарочно, воспринимают на свой счет.
— А что, будем целоваться? — вроде бы в шутку спросил Володя, с наигранной веселостью в голосе.
Опять!
— Нет.
— Зря.
Он не смог скрыть досады.
— Почему?
Надо бы мне прикусить язычок.
— Ну, целоваться знаешь, как полезно, я статью об этом читал.
Володя уже вполне владел собой.
— В следующей жизни, может быть…
Толя исполнил популярную песенку.
— Сахару в кофе?
Грамотный. «Сахару» — не «сахар», даже не «сахара».
Женское — я уже говорила: присутствующие мужчины воспринимаются одним существом. Вроде змея Горыныча, разделенного по персоналиям. И кто-то конкретный может и вовсе не привлекать особенного женского внимания, но само присутствие мужского, мужское как категория — обостряет, упрощает, стилизует женщину. Другими словами, делает её красивой. Или наоборот, истерически кокетливой. Как меня, лишенную так долго всего живительного, что должно исходить от мужчин. Проявляет, словом. Без зрителей ведь женщина — никакая.
Секрет. Никому не выдавайте, вдруг поверят.
Спохватилась, что говорю частью вслух, переключилась на кофе.
Под оргстеклом стола, за которым сидела, красовались убедительные свидетельства жизни, полнокровия впечатлений, успеха не известного мне сотрудника редакции, который тянул здесь свои труды и дни, а ныне отсутствовал в командировке.
Вырезанные из газеты и уже желтеющие, в реликвии стремительно уходящие два стихотворения за подписью «А. Серёгин», телеграмма из двух слов от какого-то В. Егорушкина — «Четверостишие великолепно», дошедшая теперь и до меня.
Фотографии, на двух из них, видимо, сам Серёгин, на одной с крашеной блондинкой, третья представляла, может быть, мисс какого-нибудь там мира, а может, так, близкую знакомую — с преувеличенными губами, фальшивыми в сторону романтическими глазами. И ещё одна — немолодая уже женщина, в ожерелье декоративного жемчуга, в ярко-розовой помаде, полная, полулежит на фоне ковра, улыбается призывно и маняще, исподлобья смотрит — наивная и притягательная, полная самодельного шарма, чуть пошловатая, искренне печальная, даже грустная фотка.
Момент если не истины, то искренности — тоже штука упрямая, и его не захлопнешь так запросто, и, подняв глаза от витрины стола, добавляю:
— В действительности вряд ли кому-то понадобится женщина, которая всё может сама.
— То есть женщина должна вызывать желание позаботиться о ней? — интерпретировал Толя.
— Можно сказать и так.
— Ну, это безусловно…
— А ты железная, да? — спросил Володя, оттенок враждебности, вряд ли осознаваемый им самим, звякнул в голосе.
— Ты, раз такая сильная, не можешь разве внутри оставаться железной, а снаружи — ну вот быть капельку, что ли, помягче? — сказал Анатолий. — Москва кстати тоже, да, Володь, мы говорили, помнишь, металлический город…
Психоаналитики вы мои досточудные.
— А что Москва? У нас у всех интоксикация этим городом, — сказала я.
— Москва — как болезнь…
— Или как любовь.
— Да…
Мы втроём все разом поглядели в окно, каждый со своей стороны, на припаркованного между ауди и бээмвэ жигуленка, на откормленную ворону на краю зеленого мусорного бака, на охранника, который вышел покурить, майские тучи, и на большую стену, выкрашенную бледно-голубой, под цвет неба, красочкой, и заслоняющую обзор.
«Авалон»
Много раз ловила себя на мысли: зря записываю. Не будь такой привычки, всего не происходило. Бы. Возможным было бы примирение. Возврат. Отвор.
Забвение как великая милость не может отныне коснуться меня даже краем, полой какого-нибудь своего блаженного чёрного плаща, или в чем оно теперь ходит. В пуховике?
Вечер из вечеров. Буду вспоминать, когда окажусь в Москве. В проигрывателе плачут «Les feuiles mortes». Чарующе жалуется низкий голос, светло и тонко мечтает о прошлом его невидимый обладатель. Достала из чужого холодильника «Мартини бьянко». Если плесну немного волшебной жидкости в чашечку с изображением «всемирно любимых ягод», никто же не станет особенно убиваться?.. Обещаю, куплю масандровского вина и поставлю на полку в возмещенье ущерба.
Позвонил папа.
— Ну как?
— Всё отлично.
— Мне кажется, тебе хорошо было бы съездить в Ливадийский дворец…
— Сейчас не до того, па.
— Ну смотри.
Ну уж нет, ноги моей не будет ни в едином музее данного полуострова!
Возвращаясь вдоль стены с надписью «Ишю мальчика», уже предчувствовала вечер. Сыр «Бри» не дал почувствовать вкуса, положенный кусочком на чёрный хлеб, который здесь зовется «серым». В кафе «Турист» так и спросили: «Вам белого или серого?» Ко мне обращаются на «вы».
Вероятно, сыру было не очень уютно между серым хлебом и кусочком ветчины. Я горестно сжевала бутерброд, не прерывая «Les feuiles…» На столе валялись обертки, нож, крошки. Совсем не под такую
