Великодушно я позволяю ему всё: ты слышишь? Можешь жениться в другой раз, уехать за границу, исчезнуть на год, два, на десятилетие, навсегда. Можешь делать всё, что тебе вздумается. Это
Просто слишком хорошо сознаю высокий накал собственной власти. Прости.
Ливадийский дворец
Музеи — ложный опыт. Как ложный опыт и всевозможные литературные вечера. Что из него может вырасти? Конечно же, надо стать отшельником. Собственно, потому я и здесь. Я так и хотела. Хотя бы на две недели. Вряд ли выдержу три.
С удовольствием проснулась. Небо показалось мрачным, низким — хлопнула себя по лбу: горы. На стадионе под окном тренер в полосатых штанах демонстрировал классу физические упражнения. Возмутило лицемерие этого человека: сам едва нагибался.
Как-то опять из головы вон, что осень, и даже в Ялте осенью люди должны учиться, работать…
Входя на набережную, остановилась у первого же щита с надписью «экскурсии».
— В Ливадию у нас нет специальной поездки…
Старушка в берете предложила посетить заодно, в довесок к Ливадии, Воронцовский пассаж и Ласточкино гнездо. Столько впечатлений в один день — не для слабонервных. Мне же ведь хочется ещё и с морем поболтать…
— А что я вам чисто по-человечески советую, — сказало печеное яблочко, — видите флаг?
— Ну.
— Райисполком. Обойдёте, сядете на одиннадцатую маршрутку…
Да? Вот здорово. А что, правда до Ливадийского дворца можно доехать маршруткой?
Да не поеду, наверное…
Отметила, что пифии моей нет на боевом посту.
На побережье нашла кусочек битума. Битум по-прежнему пахнет, как тогда, как жевали с пацанами взамен жвачки, которой не было. Мы ели всё. Отчасти с целью заместить заморский продукт. Да, пахнет, словно и есть тот самый когда-то размягченный во рту кусок.
Обкатанное зелёное стёклышко — осколок горлышка бутылки из-под кефира. Острые грани сточены, да, несомненно, отсюда лился кефир — и таких бутылок, кстати, сейчас нигде не встретишь.
Я археолог недавнего прошлого. Самопровозглашенный палеонтолог вчера умершего быта. Стихийный ценитель уходящей натуры.
Ой, пришло семейство всегдашних пляжников с девочкой. А я уж было закучала…
Бредёт, волочит сумку продавщица. Говорит почти жалобно:
— Самса…
— Ну, дайте одну.
— Пожалуйста.
— Горячая. Спасибо.
— Я единственное, что переживаю — фарш не пересолила ли?
— Нет, что вы. Вкусно, — говорю, хотя до фарша ещё не добралась.
— А то быстро с утра прокрутила…
Почему мы всё время ищем камешки, спрашиваю себя, глядя, как толстенькая, снова переступая с ноги на ногу — ей остро — пристально высматривает новые в набегающей волне.
Все не собрать…
Нет, не поеду никуда. Ну их. Море.
Лёгкий, белый, высокий, крепкий Ливадийский дворец, летняя резиденция, вернее, имение Николая II. Выдержки из дневников императора в рамках на стенах — из наблюдений в основном «хорошая погода».
Кругом всё в запустении. Кучи листьев, щербатые скамейки, каменные портики полуразобраны. Ухожен лишь небольшой пятачок перед зданием.
В маршрутке дед в картузе объяснял, как дойти к дворцу с остановки.
— Сойдёшь к голубому домику — это ещё не дворец, — смеётся он, лоб морщится, как у шарпея, глаза хитрющие.
Здесь же проходила знаменитая встреча союзников — подышала воздухом залов, где проходили судьбоносные для мира переговоры. За круглым столом Черчилля посадили спиной к двери. Не знаю, как Черчиллю, мне бы это не понравилось.
Пусто. Никого. Разрозненные предметы.
К чему здесь моё праздное глядение?
Вышла от любовно сработанных вещей — попала в ряд палаток с сувенирными безделками, вещами гораздо более привычными в своей недоточенности: деревянные бусы, поделки из ракушек, колокольца. Станут они когда-нибудь реликвиями? Только если у тебя или меня с ними в итоге окажется что-то связано…
Купила одну штуку, ребристый на ощупь, как шишка, шарик — тебе в подарок. Сказали, улучшает кровообращение, велели катать в руках, но мне нравится думать, он просто так, нефункционален.
Вечером нюхаю его — можжевеловый — и пишу.
Смешная вывеска была по дороге: «Парикмахерская «Шальная Леди». Что у нас в головах, а?
Фотографии во дворце, где лица известной фамилии, словно в домашнем альбоме, расплываются очертания, слишком глубоки тени, слишком ярок свет. Самое начало фотоискусства.
Мы с папой тоже делали фотографии: в запертой ванной горел только красный огонёчек, а на бумаге, погружаемой в реактивы, проступали линии и пятна, слагающие лицо. Мне нравится рассматривать те свидетельства минулого времени. И до сих пор помню всё, все ощущения, которые были тогда, когда нас фотографировали: Петька привалился ко мне — бутуз. Такой тяжелый, как будто вчера было.
На голове еле держится, сейчас спадет, папина огромная фуражка. Уронила.
Кукла Валя вызывает недоверие: большая, как я.
Походив по гулким залам дворца, напоследок заглянула на выставку ракушек. Среди прочего затесался впечатляющий «ростум рыбы пилы». А названия свинченным в спираль дивам словно я придумывала: харон, земляника, шишка, митра, еврейский, флавий, рысь, лакающий…
Зубы акулы, жившей 50 000 000 лет назад — разрозненные колючки. Странная акула была, зубы пёрли у нее разнокалиберные.
У Петьки как-то проклюнулся зуб в нёбе. Мама страшно испугалась: в три ряда у парня начали зубы резаться. Оказалось, какой-то молочный долго гнездился, не пускал новый — не хотел покидать Петьку, пришлось коренному расти где придётся.
Зашла ещё в один зал, всё оставалось впечатление какой-то пустоты, ненаполненности. Мало мне зрелищ, недодали дозу. Попала на экспозицию картин столь бездарных, что даже понравились. «Сон адепта», «Преображение», «Спящий Христос», «Матерь Агни Йоги». Некоторые с блёстками, видно, когда не хватало художнику красок, а ему всегда их не хватало, приходилось использовать дешевые рыночные
