вреда. Карета опять качнулась, заваливаясь ещё сильнее; солдата, судорожно хватавшегося за откидной столик, швырнуло вперёд, и он с диким воплем полетел вниз, к земле. Этим же толчком Женевьев сбросило ещё ниже, теперь она наполовину свесилась из распахнутой двери, и Джонатан слышал, как хлопает её юбка на ветру.
— Держитесь за что-нибудь! — что было мочи заорал он, перекрывая гул, который теперь, когда крики и выстрелы отдалились, стал громким и отчётливым, всё нарастая. Женевьев вцепилась в его плечо, другой рукой ухватилась за скамью, застрявшую поперёк кареты, и с усилием забралась обратно.
— Что это за чёртова хренотень? — просипел Монлегюр, впившись в решётку на другой, запертой дверце кареты и расширившимися глазами глядя на своих пленников… Бывших пленников, судя по всему, ибо что бы ни волокло их в поднебесье, оно волокло всех троих.
Джонатан прикинул, что положение, в котором они сейчас находились друг относительно друга, весьма способствовало тому, чтобы заехать главе Малого Совета по яйцам, заставив его тем самым разжать руки и отправиться в свободный полёт. Но он не сделал этого, а обстоятельства — тут, мы надеемся, читатель с нами не станет спорить — были не таковы, чтобы размышлять о побудительных причинах собственного поведения.
Карету больше не трясло, теперь она легко и свободно летела вперёд, весело постукивая распахнутой дверцей. Джонатан осторожно вытянул шею и, выглянув вперёд, отшатнулся: земля отдалилась настолько, что дорога превратилась в извилистую ленту не шире перевязи Альфредийского Ордена, а строения деревушки, видневшейся впереди, напоминали домики гномов. Гудение сверху продолжалось, и Джонатан, оправившись от первого шока, сообразил, что их подцепил и тащит какой-то диковинный механизм, без сомнения, люксиевый. Потому что только люксий способен создать такую силу, что вертит набитыми людьми каретами, точно стеклянными шариками… Вот только кому и зачем могло понадобиться столь экстравагантное похищение? Разве только…
«Да, это вполне в её духе», — подумал Джонатан, и его накрыла волна такого ликования и восторга, что он чуть не выпустил ножку скамейки, за которую теперь цеплялся, и не обрёл возможность изъявлять своё ликование пролетающим мимо сорокам.
— Снимите наручники, — потребовал он у Монлегюра, висевшего на решётке и опасливо поглядывающего вниз. Тот скривился, чуть только не сплюнув.
— С какой это стати?
— С такой, что это Эстер! Дайте, говорю, ключ! Монлегюр ошалело посмотрел на него, потом, с видимым трудом оторвав руку от решётки, неловко запустил её в карман. Пара секунд — и Джонатан с несказанным наслаждением выбросил свои оковы вниз, надеясь, что они не шандарахнут какому-то бедняге по голове.
— Что вы делаете? — спросила Женевьев, глядя, как он, переставляя ноги с одной шаткой опоры на другую, пробирается к двери.
— Хочу убедиться. Не двигайтесь с места, — возбуждённо ответил Джонатан и, ухватившись двумя руками за край той стороны кареты, которая ещё недавно считалась её крышей, выглянул наружу.
Ветер подхватил его волосы и зашвырнул в глаза, но потом сдул их обратно, и Джонатан увидел птицу. Её гигантские стальные когти сжимали карету с двух сторон, огромные крылья не двигались, распластанные по ветру. Птица не была люксиевой, это Джонатан понял сразу — в ней не было жизни, даже того её подобия, которое давал люксий. Это была просто машина, подчинявшаяся не магии, а умелым рукам того, кто ею управлял.
— Эстер! — завопил Джонатан что было мочи, хотя и знал, что она вряд ли его услышит. Было глупо так рисковать из-за одного только нетерпения — наверняка они вскоре приземлятся, только отлетят подальше от того места, где остался конвой. Но Джонатан должен был убедиться, он не мог ждать. Только Эстер могла поднять в небо это чудовище, и если Клайв…
Он откинул мысли, приковывавшие его к месту не хуже только что сброшенных оков, и, подтянувшись на руках, выбрался на крышу кареты. Уцепился за одну из гигантских лап, задрал голову, отыскивая входное отверстие. Лапы были слажены из крупных металлических листов, закреплённых толстыми болтами, которые можно было использовать для опоры, даром что они неприятно скользили. Но Джонатану было уже всё равно — в конце концов, это немногим сложнее, чем взобраться на сосну, карабкаясь главным образом по коре, что он часто делал мальчишкой. Ветер выл и ревел, рвал на нём волосы и одежду, норовил сбросить вниз, но Джонатан был упрямей ветра, и в конце концов, задыхаясь от напряжения, забрался диковинной птице на шею. «Голова» машины напоминала птичью лишь круглой формой и немного вытянутой вперёд передней частью, наподобие клюва. А там, где полагалось быть глазам, виднелось широкое полукруглое стекло.
Из последних сил работая руками и ногами, Джонатан пополз туда. Под конец чуть не сорвался, и его ладонь шлёпнулась на стекло, цепляясь за оторачивающую его жестяную пластину.
Он не услышал вскрика, раздавшегося в кабине, но вообразил его достаточно хорошо — и не смог удержать безумную ухмылку, подтягиваясь и припадая лицом к стеклу, глядя прямо в широко распахнутые, полные дикого изумления голубые глаза, которые, видит бог, он в самом скором времени зацелует до полусмерти.
Эстер сказала: «Господи Боже!», а Клайв сказал: «Твою мать!» — он не слышал этого, но легко прочёл по губам. И ответил:
— До чего же я рад вас видеть!
Эстер круто вывернула штурвал перед собой. Птица медленно накренилась, идя на посадку.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ,
в которой, как и в любом водевиле, происходят трогательные встречи и пылкие объяснения
Железный летун Мастера Пиха сел посреди кукурузного поля, распугав сурков и галок и поломав не менее сорока дюжин отборных початков. Пассажиры летуна, как вольные, так и невольные, обрели наконец счастье ступить на твёрдую землю, малопонятное человеку, никогда не летавшему по небу в перекошенной карете с хлопающей дверцей. Несколько мгновений все упивались этой своеобразной радостью.
Затем состоялась сцена воссоединения.
Начало ей положила Эстер, кинувшаяся своему супругу на шею и на чём свет зачестившая его за то, что полез на летуна, откуда его чуть было не сдуло ветром. Джонатан выслушивал попрёки возлюбленной, обхватив её за талию и оторвав от земли, зарывшись лицом во взъерошенные светлые волосы и без конца повторяя, хотя и довольно тихо:
«Господи, ты жива». Когда основные чувства излились, Джонатан поставил Эстер на примятые кукурузные початки и, повернувшись к Клайву, протянул ему руку. Клайв, ухмыльнувшись, принял её, и Джонатан воспользовался этим, чтобы рвануть его на себя и от души заехать ладонью по его широкой спине.
— Спасибо, — сказал он голосом, позорно севшим от пережитых волнений. — Спасибо, что уберёг её.
— Не меня благодари, а гения, высидевшего эту птичку, — отозвался тот, кивая на летуна, смирно сложившего крылья и ставшего объектом пристального интереса окрестных галок.
— Я не должен был отправлять её в той лодке, — гнул своё Джонатан, и Клайв, высвободив наконец руку из его судорожного пожатия, махнул ею.
— У тебя были заботы поважнее. Рад вас видеть в добром здравии, принцесса.
В его последних словах, как и всегда, когда он обращался к Женевьев, звучала насмешка, но и искренней симпатии в этот раз было немногим меньше. Странное дело, но Клайв Ортега поймал себя на том, что и впрямь рад видеть эту сухонькую девицу, вечно такую чопорную, такую серьёзную, а сейчас — неожиданно очаровательную в своём помятом платье и с растрепавшимися во время путешествия по небу волосами. Право слово, симпатичнее она была, должно быть, только когда бултыхалась в холодной воде бухты.
Женевьев, в свою очередь, изобразила ответную улыбку, более тёплую, чем она сама могла
