Сансет Парк

ее словам, но как только он был готов войти в нее, она оттолкнула его и сказала, что он не должен этого делать. Дырочка для мамочек — нет, сказала она, запрещена для того мужского. Язык и пальцы — да, но не для того мужского, никогда, совсем никогда. Он не понял, о чем она говорила. Он же одел кондом? Они же предохранялись от будущих проблем? А-а, сказала она, а вот и неправда. Тереса и ее муж тоже доверились кондомам, и посмотри, что случилось. Ничего не было страшнее для Пилар, чем мысль о беременности; и она никогда не доверит свое будущее сомнительной резинке. Она скорее перережет свои запястья или спрыгнет с моста, чем забеременеет. Ты понял? Да, он понял, а как же дальше? Смешная дырочка, сказала она. Анджела все рассказала ей об этом, и тут ему пришлось согласиться, что с медицинской точки зрения и с биологической — это был единственный путь возможного избегания зачатия.

Шесть месяцев уже он следует ее желаниям, пользуясь для своего естества ее смешной дырочкой и касаясь дырочки для мамочек лишь языком и пальцами. Таковы аномалии и страхи их любовной жизни, по правде говоря — насыщенной любовной жизни, прекрасного эротического партнерства без никаких знаков скорого увядания. В конце концов, это как раз сексуальная сложность отношений и привязывает его к ней, и из-за этого он торчит в жарком затерянном крае заброшенных и пустых домов. Он околдован ее кожей. Он — узник ее страстного юного рта. Он в ней, как в доме; и если он когда-нибудь найдет мужество уехать, то будет жалеть об этом до конца своих дней.

2

Он почти ничего не рассказывал ей о себе. Даже в тот первый день в парке, когда она услышала его речь и поняла, что он родом не из здешних мест, он не сказал ей, что нездешним местом был город Нью Йорк, Уэст Вилладж в Манхэттен, если быть точнее; и его ответом было там, севернее. Позже, когда он занялся с ней зубрежкой к экзаменам и изучением основ алгебры, Пилар быстро поняла, что он был не просто обычным мусорщиком, а хорошо образованным человеком, умницей, и его знания в литературе были настолько широки, что ее учителя английского языка в школе по сравнению с ним выглядели невежами. В какую школу ты ходил? — спросила она его однажды. Он пожал плечами, так и не проронив и слова об элитной школе Стайвезант и трех годах в университете Браун. Когда она дожала его своими вопросами, он уставился в пол и пробормотал что-то о маленьком колледже на севере, в Нью Ингланд. На следующей неделе он дал ей роман, написанный Рензо Майколсоном — кстати тот был его крестным отцом — и она заметила, что книга была издана компанией Хеллер Букс, и спросила его о совпадении с его фамилией. Нет, ответил он, просто случайность. Хеллер — довольно популярная фамилия. Тогда она задала простой, вытекающий из разговора вопрос: Какой семье Хеллеров он тогда принадлежит? Кто были его родители, и где они жили? Их нет, ответил он. Нет — как умерли, и их больше нет? Боюсь, что так. Совсем, как у меня, сказала она, и ее глаза внезапно наполнились слезами. Да, ответил он, совсем, как у тебя. Братья-сестры? Нет. Я был единственным ребенком.

Он наврал ей, чтобы избежать разговоров о том, чего избегал уже много лет. Он не хочет, чтобы она узнала о том, что через шесть месяцев после его рождения его мать покинула отца и развелась с ним, уйдя к другому мужчине. Он не хочет, чтобы она узнала, что он не виделся и не разговаривал со своим отцом Моррисом Хеллером, основателем издательства Хеллер Букс, с лета третьего курса обучения в университете Браун. И последнее в его желаниях, чтобы она могла узнать хоть что-нибудь об его приемной матери, ставшей женой его отцу почти через два года после развода, Уилле Паркс, и ничего, ничего, ничего об умершем сводном брате Бобби. Это никак не касается Пилар. Это — его частная жизнь; и пока он не нашел выход из положения, в котором он находится уже семь лет — никаких общих тайн.

Даже сейчас он не уверен, как все случилось — специально или случайно. Конечно, он толкнул Бобби, и они в то время ругались, и он в гневе толкнул Бобби, но он никак не может понять — толкнул ли он его до или после того, как услышал шум подъезжающей машины; он просто не знает — была ли смерть Бобби случайной, или втайне он хотел избавиться от него. Вся его жизнь закручена на том, что произошло в Беркшайрс; и он никак не может определиться — что есть правда, и виновен ли он в преступлении или нет.

Это было лето 1996 года, почти месяц спустя, как его отец подарил ему Великого Гэтсби и еще пять книг на его шестнадцатилетие. Бобби в то время было восемнадцать с половиной лет; и тот только что закончил школу, проскочив все экзамены в немалой степени благодаря своему младшему сводному брату — тот написал для него три выпускные работы по цене два доллара за страницу, всего на семьдесят шесть долларов. Их родители взяли в ренту дом возле Грэйт Баррингтона на весь август; и парни ехали к ним на совместные выходные. Он был слишком молод для вождения; права были лишь у Бобби, и потому Бобби и должен был следить за уровнем масла и за количеством бензина, чего тот, надо заметить, и не сделал. За пятнадцать миль до конца поездки, после всех извилистых, уходящих вверх-вниз, пыльных дорог, закончился бензин. Он бы и не разозлился, если Бобби огорчился бы хоть чуть-чуть, если бы этот заторможенный бездельник извинился бы за свою ошибку, но, по правде говоря, эта ситуация рассмешила Бобби, и тот зашелся в смехе.

Мобильные телефоны существовали и тогда, но его у них не было — им пришлось вылезти из машины и пойти пешком. Это был жаркий, давящий влажностью день со стаями гнуса и комаров над их головами; и он был в плохом настроении, раздраженный идиотским безразличием Бобби, жарой, насекомыми, пешей прогулкой по узкой, каменистой дороге; и довольно скоро он вывалил все, что он думал, на своего братца, обзывая как угодно и провоцируя того на драку. Бобби не отвечал на все его оскорбления. Не заводись из-за ерунды, сказал Бобби, в жизни столько неожиданных поворотов: может, что-нибудь интересное случится с нами на этой дороге, может, ну может же, они повстречают за следующим поворотом двух красивых девушек, двух совершенно голых красивых девушек, и те отведут их в лес, и там они будут любиться подряд шестнадцать часов. В обычных обстоятельствах он бы засмеялся над словами Бобби, остыл бы от подобной пустопорожней болтовни, но сейчас не было ничего обычного; и ему никак не хотелось смеяться. Происходящее было глупостью, и он очень хотел ударить Бобби в лицо.

Когда бы он не вспоминал тот день, каждый раз он представлял, как было бы все по-другому, если бы он пошел справа от Бобби, а не слева. Толчок вытолкнул бы с дороги, а не пихнул бы на середину; и на том вся история и закончилась бы; и никакой истории бы не было; и все не стоило бы и ломаного гроша; лишь всплеск нервов, вскоре позабытый навсегда. Но все было так, а не иначе — в совершенно случайном порядке, он и Бобби на обочине левой стороны дороги, лицом к проезжающим машинам, которых и не было, ни автомобиля, ни грузовика, ни мотоцикла, ничего за десять минут; и все эти десять минут он безостановочно поносил Бобби; затем веселое безразличие брата медленно сменилось недовольством, а затем и злостью; и пройдя пару миль они начали орать друга на друга что было сил.

Как часто они ругались в прошлом? Бесконечно, больше, чем он мог бы вспомнить, но это совершенно обычно, казалось ему, потому что братья ссорятся всегда, и хотя Бобби и не был братом по крови, но был рядом с ним всю сознательную жизнь. Ему было два года, когда его отец женился на матери Бобби, и они стали жить под одной крышей; а до этого — время за пределами воспоминаний, время полностью стертое из его сознания, потому можно смело утверждать, что Бобби всегда был его братом, хоть это и не так на самом деле. Конечно, были обычные стычки и ссоры, а поскольку он был младше на два с половиной года, ему доставалось больше. Расплывчатые воспоминания того, как отец оторвал кричащего Бобби от него каким-то дождливым днем, как приемная мать бранила Бобби за слишком грубые игры, как пнул умыкнувшего из его рук игрушку Бобби в голень. Но не всегда между ними царили войны и сражения, бывали затишья и перемирия и добрые времена; и, начиная с возраста семи- восьми лет, когда Бобби было десять-одиннадцать, он помнит, что начал хорошо относиться к брату, можно сказать, что и любить брата, и тот ответил ему тем же. Но они никогда не были близки, как могут быть близки братья, хоть и ругающиеся между собой; и без сомнения причиной тому была искусственность братства их семьи — каждый из них хранил верность в глубине души только своему родителю. Нельзя сказать, что Уилла была ему плохой матерью, или его отец был плохим отцом для Бобби. Наоборот. Взрослые были очень близки друг другу, и их отношения были крепкими и на удивление далекими от возможных проблем, и каждый из них сделал бы что угодно, чтобы у детей не возникло и тени сомнения в