Сансет Парк

правильности выбора ужина, может, ее сын стал вегетарианцем или у него отвращение к стейкам, и она очень не хотела начинать с неловкостей, поставив Майлса в неприятное положение, когда он был бы вынужден есть что-то для него нежелательное, или, хуже того, предложить ему еду, которую он просто не смог бы есть, а потому она, спокойствия ради, позвонила во второй ресторан и заказала еще пару блюд для ужина — лазанью без мяса, салаты и поджаренные на открытом огне овощи. Сложности с едой, сложности с питьем. Она помнит, что ему раньше нравились скотч и красное вино, но его привязанности могли поменяться с прошлого раза, как она виделась с ним, и, следовательно, она покупает одну коробку красного вина, одну коробку белого вина и заполняет свой бар всевозможными напитками: скотч, бурбон, водка, джин, текила и три разных вида коньяка.

Она предполагает, что Майлс уже виделся с отцом, что он позвонил ему в офис первым делом вчера утром, как Бинг сказал, что он сделает, и они вдвоем, наверняка, поужинали вместе. Она ожидала звонка Морриса сегодня и рассказа обо всем, но ни слова, ни сообщения ни на телефоне ни на мобильном телефоне, хотя Майлс, разумеется, должен был сказать ему о встрече с ней сегодня ночью, поскольку она и Майлс разговаривали перед ужином вчера, другими словами, перед встречей Майлса с его отцом, и чрезвычайно трудно представить, что они никоим образом не затронули этой темы в их разговоре. Кто знает, почему нет никаких сообщений от Морриса? Возможно, что все прошло совсем не так вчера ночью, и он до их пор расстроен, чтобы говорить об этом. Или он был просто занят сегодня, на второй день его возвращения на работу из путешествия в Англию, и, может быть, у него появились проблемы на работе — его издательство проживает сейчас трудные времена, и, вполне возможно, что он до сих пор торчит в своем офисе, ест китайскую еду на ужин и готовится к долгой ночной работе. Затем, также, это может быть Майлс, кто не совладал с собой и потому не позвонил. Не очень похоже на него, поскольку он не побоялся позвонить ей, а если в эту неделю все зарывают свои томагавки в землю, логично для него было бы начать с отца, к кому он пошел бы первым, поскольку Моррис занимался его воспитанием до хрена больше, чем она, но все же, все возможно; и пока она не может рассказать Майлсу, чем занимается для них Бинг Нэйтан все это время, она может задать ему вопрос и узнать, если он пытался связаться с отцом или нет.

Потому она так накричала на Майлса вчера по телефону — из-за солидарности с Моррисом. Он и Уилла тащили на себе кровоточащий груз их долгой, запутанной связи, и, когда она увидела его за ужином в субботу вечером, он выглядел значительно старше — его волосы поседели, щеки впали, глаза стали пустыми от переполнявшей его горечи, и она поняла, насколько прошлое повлияло на его; и сейчас, когда она стала старше и, должно быть, умнее (хотя это и не совсем так, считает она), ее растрогал тот неожиданный выплеск ее эмоций к нему в ресторане той ночью — постаревшая тень мужчины, с которым она была в браке столько лет тому назад, отец ее единственного ребенка; и она закричала на Майлса лишь из-за Морриса, представившись, что разделяет гнев Морриса за то, что тот сделал, пытаясь играть роль настоящего родителя, обиженной, ругающейся матери, но большинство слов было игрой, почти каждое слово — притворством, оскорблениями, обзываниями, потому что она не была обижена Майлсом настолько, насколько был обижен Моррис, и у нее не было никаких горьких чувств все эти года — разочарованная, да, растерянная, да, но никаких горьких чувств.

У нее нет никаких прав обвинять Майлса за все случившееся, она упустила его ранее, когда была истеричной, непонимающей матерью, и она знает, что материнство — самая большая ее неудача в жизни, два неудачных замужества входят туда же, и каждая ошибка и несправедливость входят туда же; но она не была готова к материнству, когда родился Майлс, пусть двадцать шесть лет, но все равно не готова, слишком много отвлечений, занятая переходом из театра в кино, негодующая на Морриса, который настоял на этом переходе; и, после отчаянных попыток быть образцовой матерью первые шесть месяцев, она почувствовала, что ей стало скучно с младенцем, что она не находила никакого удовольствия в ухаживании за ним, и даже удовольствия от кормления грудью не было достаточно, даже удовольствия разглядывать его глаза и видеть, как он улыбается ей в ответ — ничто не могло компенсировать давящей скуки непрестанных хныканий, мокрого желтого цвета поноса в подгузниках, рвоты молоком, внезапных плачей посередине ночи, нехватки сна, бессмысленных повторений, и тогда появился Невинный Мечтатель, и она стремглав исчезла. Вспоминая свое прошлое поведение сейчас, она находит его непростительным, и, даже когда она полюбила сына позже, после развода, когда он начал вырастать, она все равно не была правильной матерью, она продолжала совершать ошибки, даже не смогла вовремя вспомнить, чтобы попасть к нему на школьный выпуск, Бог ты мой, но то было поворотным пунктом, непрощаемым грехом — не быть там, где она должна была быть — и, начиная с этого, она стала более внимательной, стараясь искупить все грехи, накопившиеся за прошлые года (прекрасные выходные в Провиденс с Саймоном, их трое вместе, как должно быть в семье, она была так счастлива там, так гордилась своим мальчиком), и потом, через шесть месяцев после этого, он стремглав исчез. Ее слезы вчера. Она кричала на него из-за Морриса, но слезы были ее, и слезы были правдивыми. Сейчас Майлсу двадцать восемь лет, старше ее, когда она родила его, но все равно ее сын, и она хочет вернуть его себе, она хочет, чтобы все началось заново.

Бедняжка бегемотик, думает она. Слишком толстая, милая, слишком много веса на старых костях. Почему сейчас должна быть Уинни, а не кто-нибудь пограциознее, поэлегантнее, стройнее? Стройная Саломея, например. Потому что она слишком стара для Саломеи, и Тони Гилберт предложил ей сыграть Уинни. Вот, что я нахожу чудесным. (пауза) Глаза в мои глаза. Она поменяла одежду три раза, как вернулась в квартиру, но все равно недовольна собой. Время встречи приближается стремительно, и уже слишком поздно для четвертого раза. Светло- голубые шелковые брюки, белая шелковая блузка и свободный, слегка-прозрачный пиджак до колен, чтобы скрыть ее полноту. Браслеты на запястьях, но без сережек. Китайские тапочки. Короткие волосы Уинни, тут уж ничего не поделаешь. Слишком много грима или слишком мало? Красной помады немного чересчур, так что уберем ее немного. Духи или не надо? Не надо духов. И руки, все-рассказывающие руки с их слишком пухлыми пальцами, тут тоже ничего не поделаешь. Ожерелье будет слишком, и, кроме того, никто его не увидит под пиджаком. Что еще? Ногти. Ногти Уинни, тут тоже ничего не поделаешь. Волнение, волнение, живот узлом, прежде чем полезут эмметы и почувствуешь муравление. Твои глаза в мои глаза. Она направляется в туалет и в последний раз смотрит на себя в зеркало. Старуха Хаббард или Алиса в стране Материнства? Где-то посередине, похоже. Требуется сообразительный юноша. Она идет на кухню и наливает себе бокал вина. Один глоточек, второй глоточек, и в дверь позвонили.

Слишком много, чтобы все воспринять сразу, слишком много разностей бомбардируют ее, как только она открывает дверь, высокий молодой человек с отцовскими темными волосами и бровями, с материнскими серо-голубыми глазами и ртом, такой цельный, наконец закончивший свой рост, строже, чем раньше, лицо, кажется ей, но мягче, более понимающие глаза, глаза, глядящие в ее глаза, и порывистые его объятия, прежде чем они скажут первое слово, ощущение сильных рук и плеч сквозь кожаную куртку; и, вновь, она совершает очередную нежелаемую глупость, начиная рыдать, как будто у нее нет жизни без него, бормоча сквозь слезы о том, что ей очень жаль за все непонимания и горести, от которых он исчез, но он говорит ей, что это никак не было связано с ней, она совершенно невиновна ни в чем, все случилось из-за него, и он — кто должен о всем сожалеть.

Он больше не пьет. Это первый новый факт, неизвестный ей, который она узнает после того, как вытирает свои глаза и ведет его в гостиную. Он не пьет, но не очень разборчив в еде, он будет рад съесть стейк или лазанью, что захочет она. Почему она так нервничает с ним, так извиняется? Она уже попросила прощения, он уже попросил прощения, пора переходить к более важным вещам, пора начать говорить; но тут она совершает то, что клялась не делать — она рассказывает о спектакле, она говорит, вот, почему она такая стала, он смотрит на Уинни, не на Мэри-Лии, на иллюзию, на выдуманный персонаж, и мальчик, который уже не мальчик, улыбается ей и говорит, она выглядит великой, великой она повторяет про себя, что за интересное слово, такое вышедшее из употребление, никто не говорит великой, если, конечно, он не намекает на ее размеры, конечно, на ее новоприобретенные округлости, но нет, он, похоже, старался угодить ей с комплиментом, и да, добавляет он, он прочел о постановке и обязательно пойти на нее. Она замечает у себя, что она перебирает браслеты, ее дыхание затруднилось, она не может просто сидеть. Я налью себе вина, говорит она, а что бы для тебя, Майлс? Вода, сок, имбирный эль? Пока она пересекает огромное пространство гостевой комнаты, Майлс встает и следует за ней, говорит ей, что решился, он выпьет все-таки вина, он хочет отпраздновать, и кто