снегоступы.
— Давай, — обрадовался Сергей. — Это давай, оценим! Еще ружьишко твое попрошу.
Гошка подал ему двустволку. Сергей переломил ее, заглянул в стволы:
— Как бой?
— Нормальный. Это, брат, штучной работы, девятьсот десятого года.
— Царская? — изумился Сергей, разглядывая на казеннике двуглавых орлов.
— Отечественная, — поправил Гошка. — Тульской работы. Держи патронташ.
— Бра-атцы, — позвал Харлампий. — Вижу, начинаете справляться и без меня, так уж позвольте отстраниться на время от дел по закону, официально.
Гошка хмыкнул:
— Бюллетень выписать? Или приказ вывесить?
— А что приказ? — Харлампий приподнял голову. — Надо. Тут производство, а не частная лавочка. Так уж, Сергей Иванович, черкни, я подмахну, честь по чести.
— Да надо ли? — затягивая ремень патронташа, засомневался Сергей. — Через пару дней поднимешься. К чему формальности.
— Надо-надо, напишем. — Харлампий порылся в полевой сумке, вынул лист бумаги и авторучку. — На-ко вот сочини, побудь хозяином.
— Ну, если без этого не обойтись… — Сергей подсел к столу и начал писать. Гошка, как и прежде, изучающе наблюдал за Харлампием, который совсем скис и тихо постанывал.
— Так ли? — Сергей протянул лист начальнику.
— Бу-бу, ага, угу-гу, — задвигал губами Харлампий. — Все по форме: число, месяц, фамилия. Спасибо, командуй. — Виновато улыбаясь, он поставил свою подпись, откинулся на подушку. Руку с приказом положил на грудь.
Гошка обнял Сергея, повел к выходу.
— С повышением вас, Сергей Иванович, — сладко пропел он. — Рады мы, о-очень рады.
— Ой, не ра-адуйся, Георгий Петрович, — в тон ему ответил Сергей. — Если Харлампий заболел серьезно и его придется отправить на базу… В общем, я тут наведу порядок. Это вы поймите, товарищ геофизик.
Они стояли у выхода и, улыбаясь, глядели друг на друга.
— Нужен порядок, — согласился Гошка.
— Вот я и обещаю навести его. Работать начнете немедленно, и там, где укажу. Панибратство и пререкания — побоку. Пора всем вам гайки подкручивать.
Гошка уже не улыбался. Сейчас в Сергее было что-то такое, что заставляло верить — этот возьмется за дело круто. Он покосился в сторону Харлампия. Тот лежал, прикрыв глаза, но по напряженному лицу, на которое падал желтый свет плошки, было видно — прислушивается.
— Подкручивай, — чувствуя к Сергею отчуждение, сказал он. — Дело нехитрое. Главное — резьбу не сорви.
— После связи немедленно на участок, — напомнил Сергей и, раздернув полог, вышел. Гошка слышал, как он выбирался из ямы, что-то недовольно бурчал, потом влажный хруп снега под его ногами отдалился.
— Гога, — расслабленно позвал Харлампий. — Сними копию с приказа, будь ласка, да вывеси у кухни, лучше внутри, чтоб ветром не унесло. — Он, как белым флагом, помахал листком. — Новый-то, Сергей Иванович, крутехонек, а?
Гошка подошел к нему, взял приказ, бегло прочел и бросил на стол. В палатку постучали, просунулся белый ящичек, потом показалась Тамара.
— С добрым утром. — Она остановилась у порога и, широко раскрыв глаза, осваивалась с полумраком. Гошка провел ее к начальниковой койке, сам сел к столу.
— Что с вами? — Тамара склонилась над Харлампием. — Как самочувствие?
— Да вот, — начальник смутился. — Скрутило… во рту сухо.
Тамара протянула ящичек.
— Надо что-нибудь противопростудное. Кальцекс или… я не знаю. — Начальник порылся в аптечке, нашел что надо, попросил запить. Тамара налила ему в кружку холодного чая.
— Ломает всего, а жару нет. — Харлампий положил в рот таблетку, отхлебнул из кружки, прополоскал рот и гулко сглотнул. Тамара поморщилась.
— Грипп бывает и без жара. — Она закрыла аптечку. — Возвратный.
— Похоже, он и есть, — согласился начальник. — Коварный.
Гошка подошел к ним, взял из аптечки только что надорванную пачечку таблеток.
— Как бывшему санинструктору армейскому, мне стыдно, — сказал он, разглядывая пачечку. — Неужели при гриппе теперь пьют это?
— А что он выпил? — заволновалась Тамара. — Говори же, что?
— Что надо, я думаю. — Гошка качнулся на носках. — А ты тоже, сестра милосердия называешься.
— Ну, знаешь! — Тамара возмущенно выпрямилась. — Я, в конце концов, не врач, даже не санинструктор. Ты разбираешься, вот и посоветуй, что пить.
Они посмотрели на Харлампия. Начальник лежал вытянувшись, безучастно глядя перед собой, будто увидел там, в открывшемся ему далеке, такое, что милостиво дано узреть только умирающим.
— Харлампий! — окликнул Гошка. — А, Харлампий!
— Ну чего еще? — не меняя позы, отозвался начальник. — Ты хоть кому-нибудь дашь спокойно пожить?
Гошка отвел Тамару, усадил на краю нар.
— Дуру ломает, — шепнул он ей. — Похоже — сматывается с корабля.
— С какого корабля? — Тамара дрогнула сиреневыми губами. — Вдруг отравился?
— Наоборот, — успокоил Гошка, — его Серега во сне нехорошем видел, так что все в норме. Как раз желудочное принял.
— Не надо, — попросила она. — Ведь ты же добрый, Гоша, я знаю. Зачем стараешься казаться злым, грубым?
— А я не стараюсь, я просто всякий. — Он вынул платок и, притянув Тамару к себе, обтер ее щеку.
— Что там нашел? — она скосила глаза.
— Сажа была. — Гошка отстранил ее на вытянутые руки. — Теперь нету.
Она прильнула к нему, зашептала:
— Я, по-моему, тоже всякая. Помогаю Вере кастрюли чистить, золу из печки выгребаю, рабо-о- отаю. — Тамара смотрела радостно, будто ожидала похвалы. — Я и готовить сама умею. В техникуме из нашей группы лучше всех салаты делала, шью, крою. В общежитии возле девчонок всякую науку прошла.
— Верю, ты способная.
Тамара быстро поцеловала его в подбородок, спрятала на его груди голову, попросила:
— Пойдем к нам? Там уютнее, печка топится.
Гошка отказался, наговаривая ей на ухо, что скоро связь с базой, а там надо идти на участок. Все так же прижимаясь к нему, она молча кивала головой.
— Мне страшно, Гоша. Что-то творится вокруг, или только мне, дуре, кажется, я не понимаю… Вот и с тобой тоже. Ушел ты ночью от меня, и все, кольнуло в сердце: «Больше не придет. Ничего у тебя, Томка, хорошего в жизни не было и никогда не будет». Скажи, что это неправда.
— Неправда. — Он сжал ее руку. — Ты так больше не думай.
— Хорошо. — Она пальцами свободной руки промокнула глаза. — Не думать — не буду… Ты что там за красотку вылепил? — Мокрыми глазами ревниво вгляделась в его лицо. — Какую такую мамзель изображал?
— Ну, Тому-уся! — Гошка отстранил ее от себя. — Женщина имя ее. Пусть народ смотрит, помнит о прекрасном, вечном, чтоб не зверел, не опускался на четвереньки, не рычал.
