Женька вошел, сел на Верину раскладушку. Тамара едва взглянула, на него, продолжая раскладывать пасьянс.
— Значит, плошечкой освещаемся? — спросил он, глядя на коптилку.
— Можно подумать, что у вас электричество! — Тамара фыркнула, собрала карты, постучала ими о крышку ящика и, сбив в колоду, сунула под спальник.
— Ну, как твои успехи? — снова спросил он, чувствуя, что говорит так себе, лишь бы болтать.
— Ты о чем? — будто подозревая его в подвохе, поинтересовалась она, расстегивая замочек футляра с маникюрным прибором.
— Я о пасьянсе.
— А-а… Еще ни разу не сошелся, — двигая пилочкой по ногтям, ответила Тамара. — Я невезучая.
Он поднялся.
— Чего не подтапливаешь? — спросил, кивнув на печку. — Мы с Гогой вчера коряг натаскали кучу. Прямо из-под снега выкапывали. Хочешь, растоплю? — Женька подошел к Тамаре, взял с ящика, приспособленного под столик, патрончик с губной помадой, развинтил.
— Так растопить? — переспросил он.
— Не надо, — вяло отказалась Тамара. — Гошка вернется, тогда. Чаю вскипятим, на гитаре побрякаем.
— Жуткий цвет какой. — Женька провел помадой по бумаге.
— Сирень, тень-брень, — отбирая у него патрончик, объяснила она. — Гошка не сказал, когда вернется?
— Не сказал, но скоро, наверное, — неопределенно ответил Женька. — До вечера далеко.
— Боже ж ты мой! — Тамара уронила на колени руки. — Никто ничего толком не знает, не говорит.
— Ну, чего ты? — спросил он, встретив ее набухающие слезами глаза.
— Же-енька… Ведь палатки стоят на самом склоне, а что, если снег сдвинется, поползет? Он как враг. Затаился и ждет. Мы своего ждем, а он нас.
— Не поползет, стечет ручейками, ты держи себя в руках, — вчитываясь в ее глаза,, убеждал Женька, — Скоро привезут письма, газеты, транзисторы на всю мощь врубим, разгоним всю твою мистику.
— Тише!.. — Тамара вытянулась, приоткрыла рот. — Гудит… Слышишь? Это вертолет!
— А я что говорил! — Женька задержал дыхание, прислушался.
— Вот опять. Почему ты не слышишь?
— Не гудит, кажется тебе.
— Да нет же, нет! — Тамара бросилась к выходу. — Ты глухой!
По пути она столкнула с ящика чемодан, и он, ударившись об пол, раскрылся. Белье, фотографии, бигуди вывалились из его нутра.
— Никакого гуда нет, убедилась? — спросил Женька.
— Каждый день вот так, даже по ночам слышу. — Тамара задернула полог, расслабленно пошла на свое место. Над чемоданом остановилась, подняла голубую ленту, встряхнула.
— Ты кого-нибудь любишь, Женька? — Она нахмурила лоб. — Ну, там, в городе или в институте?
— Там? — переспросил он озадаченно. — Да. Конечно, да.
— А я вот здесь… Осуждаете небось? — Она складывала и вновь встряхивала ленту. — Ну отвечай же!
— Брось ты, какой суд.
— Так. Спасибо. Что бы еще у тебя разузнать?
— Подумай, я много чего знаю.
Лицо Тамары разрозовелось. Она присела на корточки, начала быстро укладывать чемодан.
— Ну и фотографий у тебя, — Женька завистливо причмокнул. — Зачем столько возишь?
— Да так. Хочешь полюбоваться? — Она протянула ему пачку снимков, покривила полными губами, — Все про меня, по всем этапам жизни.
Женька взял фотографии, стал перебирать.
— Вера шествует, по шагам узнаю. — Тамара мотнула распущенными волосами. — Живет, как спит, вот кому все просто.
Повариха вошла тихая, как провинившаяся. Медленно стянула с головы полушалок, присела и тут же ничком ткнулась в кровать.
— Тама-ара, — донесся ее задавленный голос, — есть у него семья? Скажи ты мне за-ради бо-ога!
— Семья? — Тамара недоуменно опустилась на край Вериной раскладушки. — Ты это о ком, милая? — Она погладила повариху по голове.
— О Харлампий, — шепнула Вера. — Ласковый он ко мне, не как другие. Обходительный.
Тамара оглянулась на Женьку, приложила палец к губам.
— Вот так, — шепнул он ей. — Сложности, они у всех.
Женщины о чем-то зашептались. Чтобы не подслушивать их разговор, Женька, насвистывая, стал разглядывать фотографии.
Рабочие гурьбой подошли к палатке ИТР. Прежде чем войти в нее, Хохлов сказал:
— Значит, так. Как решили сообща, так я ему все и выложу. — Он мельком глянул на Николая, под глазом которого фиолетово цвел желвак, поморщился и решительно раздернул полог.
— Можно?
— Входите, кто там, — разрешил Харлампий.
Рабочие вдвинулись в палатку, и сразу стало непривычно тесно в ней. Хохлов отделился от остальных, подошел к начальниковой койке. Харлампий приподнялся в мешке, насторожился.
— Мы к вам, — сказал Хохлов. — Все вот тут.
— Весьма рад, — закивал Харлампий. — Что скажете хорошего?
— Слышим — заболели вы, — смущенно начал Хохлов, — неудобно вроде бы тревожить, но опять же надо…
— Говорите, говорите, — осторожно подбодрил начальник. — Жду, чем порадуете, ну же…
Хохлов помялся, заговорил, извиняючись:
— Снег здорово начал таять, вот какая штука. Ну, мы побузили тут немного, понимаем, вы уж простите, а мы работой докажем, что… В общем, не сомневайтесь.
Он снова умолк. Васька пощупал скулу, подтвердил.
— Верно говорит бригадир. Мы потолковали промежду собой вкруговую и решили не уходить, а работать. Скажи, Николай?
Тот кивнул. Чего другого, но такого решения Харлампий от них не ожидал. Это не увязывалось с его ночным размышлением, и он нахмурился, даже как-то огруз в мешке.
— Понятно, — прокашлял он в кулак. — Волынили, план срывали, а теперь вдруг одумались, сознательными стали, так, что ли?
— Плана не срывали, — возразил Хохлов. — Работы не было, откуда ему взяться, плану?
— Это вы мне заявляете, вам просто, а что я, я скажу начальству? — повысил голос Харлампий. — Еще как сорвали… Ти-хо!.. Снег — это одна причина, природный каприз, одним словом, а ваша буза, саботаж — это уже из другой категории, понимаешь. Интриганы!
— Зачем ругаете, — насупился Хохлов. — Мы не за руганью пришли, а чтоб наоборот, чтоб спокой вам был.
— «Спокой»! Ишь как оно, дело-то, оборачивается. А я и так спокоен. И следом за вами не побежал бы. Вы из отряда, а я тут же заявочку на базу, и мне сразу десять настоящих рабочих пришлют.
Канавщики потупились, притихли. В этой тишине особенно отчетливо стало слышно, как весело набулькивают за палаткой убегающие с гольца ручейки.
— А мы что же, по-вашему, рабочие не настоящие? Вы ни в каком деле нас еще не видели, зачем же срамите? — Хохлов с обидой, недоуменно глядел на начальника. — Ведь не от работы бежать хотели, а
