Медленно и вроде бы нехотя сквозь щели в сеновал просачивался рассвет, где-то голосисто пропел петух, в деминском дворе его поддержал молодой, хриплый и задохнулся на полукрике, словно застеснялся своего неладка. Внизу, в стайке, мыкнула корова, похрюкивая, завозились свиньи. Шумно отряхиваясь от росы, загремел цепью кобель.
Слушал Степан это шевеление, уверенное пробуждение к новому дню и сам наполнялся стойким покоем.
Уже по всей деревне дружно обкукарекивали бледную зорьку разноголосые петухи, по улице тяжело топало и взмыкивало стадо, донесся сиплый спросонья крик: «Куды-ы!..» — щелкнул кнут. Над головой по доскам крыши дождичком шуршали лапы голубей, их ласковое поуркивание баюкало, лень было разлепить глаза.
Скоро приплыл смолистый запах дыма — видно, Дуся затопила печь или его принесло от соседей утренним низовым потягом. Скрипнула дверь в доме, потом в стайке, и тугие струи молока зазвенели о стенки подойника. Дуся доила корову, ворчала на нее, чтоб стояла смирно, а то выгонит недоеную в стадо, проспала хозяйка. Корова вкусно катала жвачку, пахло свежим улежавшимся сеном, снизу тек парно и сладко дух молока, в темных еще углах сеновала порхали воробьи, рассыпая радостное чириканье.
Хорошо, легко стало Степану, даже пригрезилось — мальчишкой лежит на отцовском сеновале и войной, что исковеркает его, даже не пахнет, нет запаха у судьбы.
— Скоренько, скоренько, мужики. — Дуся ощупывающим взглядом пробежалась по Петру, по Степану, повернулась и гусыней повела их за собой в дом.
Завтракали нехотя и больше молчком. Брали из чугунка картофелины, долго перебрасывали из ладони в ладонь, дули на них, старательно выпячивая губы. Кое-как кончили чаем с молоком, и Степан встал, поблагодарил за угощение.
— Да чо там! — отмахнулся Петр. — Даже на посошок не пригубил.
Степан оболокся в телогрейку, взял котомку, навесил ее на одно плечо и пошел из избы. Демин набросил плащ-брезентуху, выскочил следом. Молча прошли улицей до пристаньки, остановились.
— Ну, прощай, — сказал Степан. — Хорошо у тебя, да ехать пора.
— Погостил бы денек-два, — попросил Петр, втискивая пуговицу в неподатливую петельку плаща. — Огляделся бы, может, здесь якорь бросишь. У нас тут спокой, а там тебе, сам понимаешь, чего там. Оставайся, а?
— Что ж я, бездомный какой? — Степан глядел мимо Петра на тихий после ночного шторма Байкал, на синюю за ним горбину хребта, подсеченную понизу белой полоской тумана. — Нет, брат, я поеду, ко всему моему поеду. Заглядывай, если будешь в наших краях. Ну, пока. Спасибо за все хорошее.
Катер пришел к обеду, погрузил все, что было навалено на пристаньке. Капитан узнал Степана, сказал, что за обратный рейс денег не надо, вчера лишнее взял, сдачи не было. Степан попрощался с Хайрусовым, и катер отвалил от причальной стенки.
Солнце еще висело над гольцами, а Трофим уже управился с нехитрым делом. Стоя в стружке, он толкался шестом вдоль берега. Степан окликнул его.
— Вернулся — и ладно, и молодца, — сказал бакенщик, когда Степан поддернул лодку на берег. — Садись, покурим, потом уж погребемся.
Даже сюда из Молчановки доносилось пиликанье гармошки.
— Михайла гуляет. — Трофим кивнул за реку. — В первый-то день народу вокруг него мно-ого крутилось, а теперь, почитай, один празднует. Уж больно шумен и куражлив, кому это любо? Народ-то все занятой, усталый… Теперь он каво делает, смех и грех. Гармонь в руки — и шатается вниз да вверх по улочке. Впереди мать его, Аграфена, с платочком идет, слезы трет, а сам позади с песнями. Так и ходют с утра до ночи… Ишь как заливается? Гулеванит.
Они сидели рядышком, слушали далекий крик гармошки. Под берегом густела тень: солнце еще долго цеплялось за гольцы, но все же упало на них и там красно догорало. Синей сутемью до самых грив налились глубокие распадки. По их склонам и тут и там торчали над развалами глыб выщербленные временем замшелые останцы. Сами готовые рухнуть, одиноко стояли они над павшими собратьями, как стоят древние деды над усопшим одногодком — без печали и страха.
И снова, как раньше, Степан сидел за гребями, а Трофим мостился со своей деревяшкой на корме, помогал ему рулевым веслом. Берег медленно приближался. Рыбаки с лодок узнавали Степана, и все, кто здоровался с ним и кто нет, снимались с якорей. Когда Трофимов стружок ткнулся в берег напротив единственной молчановской улочки, слева и справа от их стружка причалилась целая флотилия.
Рыбаки подошли к Степану, образовали круг и зашуршали бумагой, сыпля на нее крошево бурой махры. Кто-то протянул ему кисет. Молча покурили, и он взял в руки котомку, вышел из круга. Теперь Степан оказался один перед узенькой улочкой, зажатой высокими заплотами. В избах зажигали лампы, и Степан зашагал вверх, будто торопился зажечь свой огонек в одиноком доме, стоящем сразу за избой Климковых. Там по-прежнему надрывалась гармошка, в нее вплетались разухабистые выкрики Михайлы, и голос этот сплывал улочкой по распадку, приближался.
А вскоре из-за поворота с белым платочком в руке выступила навстречу Степану Аграфена, мать Михайлы.
Ведьмин ключ
На геологическом планшете ключ назывался Ведьминым. Я перебрел его в верховье и шел вниз левым каменистым берегом, пугая жирующих радужноперых хариусов. У развалин зимовья наткнулся на отбеленный временем заявочный столб. По вырубу хорошо сохранилась надпись, сделанная острым ножом:
Устя 1860.
Лишь много лет спустя довелось мне узнать историю Ведьмина ключа.
1
Человек в мокрой шинели стоял у зимовья и долго, не мигая, следил за гуляющей, раскрытой настежь дверью. Путник поймал дверь за ременную петлю, придержал. В руке блеснуло лезвие широкого топора.
— Э-эй! — зовет он и чутко прислушивается. Но только ветер налегает на темные громады елей да летят над головою тучи, шлепая о землю тяжелыми каплями.
— Есть ли жива душа-а? — кричит человек и, держа топор на отлете, шагает в дверной проем.
— Входь… ежли не дьявол, — сиплым шепотом встретила его темнота.
Человек испуганно подобрался.
— Православный я! — хрипит он и зябко вздрагивает.
— Огонь вздуй… Огниво на столе, пошарь, — просит голос и заходится глухим мокрым кашлем.
Человек долго клацает кресалом, выпячивая губы, дует на трут, тыча в оранжевый глазок витком бересты.
— Лучину, лу-чину вставь! — охает голос.
Ветер, влетая в открытую дверь, рвет пламя с бересты, крутит. Подсвечивая, пришлый огляделся, нашел в вставил лучину в железную рогульку, поджег. Его качнуло. Он уперся руками в край ушата, опустил
