строительный мусор и непомерные сметы. В рабочем комбинезоне, вся заляпанная штукатуркой, придумывала необычное освещение, стеклянные крыши и зимние сады. В душе она чувствовала себя скульптором. Любила грубые материалы, текстуру дерева, холод цемента, спокойную, умиротворяющую гладкость подвесных потолков, запахи краски, лака и клея. Ей нравилось шлифовать плитку, обстругивать балки, штукатурить, класть паркет и слышать, как он скрипит у нее под ногами, нравилось выбирать облицовку и фризы, выкладывать мозаики в ванной и стеклянные витражи. Это наполняло ее дикой, неистовой радостью. Клара любила свое ремесло, знала его тонкости и правила, и ей казалось, что теперь ее связь с миром стала прочней и надежней.
Готовое помещение она перепродавала. Клиентов чаще всего поставлял Люсьен Мата. Иногда Люсиль. Она думала, вздыхая, что вечно так продолжаться не может, но пока нужно пользоваться моментом и ни о чем не думать. Она была отнюдь не дурочка и понимала, что своим успехом во многом обязана связям Люсьена Маты и его доверию к ней.
Периодически ей приходилось пускаться на хитрости, чтобы избегать его приставаний. Он все время пытался прибрать ее к своим ручищам, она их отталкивала, но так, чтобы не обидеть. Презирала себя за снисходительность, но не могла себе позволить быть резкой. Однажды ей придется дорого заплатить за этот компромисс, но думать об этом не хотелось. Она откладывала такие мысли на потом.
А потом на рынке наступило затишье. Клиентов стало меньше, они привередничали. Иностранцы утратили интерес к столице, недвижимость резко упала в цене. Она заработала много денег, но почти все потратила. Времена изменились. Раньше, когда тетка Армель умоляла ее выйти замуж, найти богатого мужика, который позаботился бы обо всем и прежде всего о ней самой, Клара смотрела на нее в упор и отвечала: «Но, тетя Армель, я ведь и сама богатый мужик!».
Она уже не была богатым мужиком.
И все больше зависела от помощи Люсьена Маты, от его связей.
Однажды, помнится… Да, теперь я вспоминаю… Ох уж эти воспоминания, они всплывают, а ты прячешь их под кровать, потому что стыдно… однажды он поцеловал меня. Я и забыла. А тогда застыла, как парализованная, на стуле в своем кабинетике, который он мне выделил рядом со своим. Я ничего не сказала, позволила ему протолкнуть толстый язык мне в рот. Позволила ему обшаривать мой рот толстым языком, сплетая его с моим. А его руки… его руки трогали меня, его пальцы лезли в вырез рубашки, пытаясь ухватить сосок… Словно зверек, ползет, ползет, ползет — и цап! Его пальцы бегали по мне, ощупывали, как товар. Я была зачарована, как кролик перед удавом. Это было сильнее меня. К тому же так было удобнее. Легче. Мне льстило, что такой влиятельный человек пускает слюни от вожделения. Вообразила себя крутой красоткой, роковой женщиной. Дурацкое тщеславие! Думала, что, как опытная балерина, сделаю пируэт и вывернусь.
И шмякнулась носом об землю.
Звякнула микроволновка. От цыпленка под крышкой поднимается пар. Клара вынимает блюдо, снимает крышку, ставит цыпленка на стол, наливает себе еще вина, зажигает свечу, смотрит вино на свет, медленно делает большой глоток, осторожно опускает стакан и прямо руками хватает кусок цыпленка «кокоди», обгладывает ножку, слизывает соус с золотистой корочки. Жизнь не кончена, жизнь продолжается, мы будем бороться, будем бороться вместе, вдвоем, мы наконец вернулись к этому магическому числу. Мы вместе пройдем тест. Ему надо туда пойти, и я пойду вместе с ним. Я-то не боюсь.
Не-ет, боюсь… Умираю от страха.
Я никогда не проверялась на ВИЧ. Марк Броссе предохранялся. Остальные тоже. А с Рафой я не обращала на это внимания. Я была уверена, что наша любовь сильнее всего, сильнее болезней и смерти.
Клара встает со стула, идет в спальню и ложится рядом с Рафой. Касается губами его губ. Рафа тихонько вздыхает во сне. Он все забыл. Он мирно спит.
Часть вторая
Иву совсем, ну совсем не нравятся эти так называемые «девичники». Он ходит кругами вокруг Аньес. Аньес в трусиках и лифчике стоит возле кровати, изучая содержимое стенного шкафа. Она раздумывает: надевать черные кожаные штаны или нет? Вопрос непростой. Штаны очень ей идут, стройнят, двух набранных за последнее время килограмм в них словно и нет — но они из искусственной кожи. Люсиль это сразу заметит и не преминет сделать вывод, что, вероятно, бедняжка Аньес не может себе позволить НАСТОЯЩИЕ кожаные штаны от «Мак-Дуглас» за 2500 франков. «Только не это!» — думает Аньес, швыряя штаны из искусственной кожи на кровать. Покрывало уже не слишком свежее. Надо бы поменять. А зачем, собственно? Люсиль к ней ни разу не приходила. Ни в Клиши, ни в Монруже. Аньес стеснялась потертого ковра, плиты на кухне, пластиковой мебели, доставшейся от матери, и искусственных цветов в вазах.
— Ну что такого вы там друг другу рассказываете? Почему это мы, мужчины, не можем при этом присутствовать? Почему?
— Потому что мы говорим о своем, о девичьем, и стоит появиться мужчине, хотя бы ОДНОМУ, все уже не так…
Она натягивает вытертые «левайсы» 501. По крайней мере НАСТОЯЩИЕ «левайсы». За 450 франков. Люсиль уверяла, что в Нью-Йорке они в два раза дешевле. Потом идет в ванную и начинает краситься. Ив идет за ней следом, присаживается на биде. Она проводит две стрелки карандашом для глаз, состроив жуткую гримасу, старой зубной щеткой накладывает тушь на ресницы, пудрится и приподнимает розовый свитер из ангорской шерсти, чтобы побрызгаться любимыми духами, «Шалимар» от «Герлен», которые Ив регулярно дарит ей на день рождения, на каждое Рождество, на каждую важную для них дату.
— А зачем это ты так прихорашиваешься?
— Хочу покрасоваться перед подругами, показать им, что я пока еще не старая калоша, хотя уже тринадцать лет замужем за человеком, которого люблю, а он изнывает от ревности…
— А для меня ты больше не прихорашиваешься!
— Врун…
Она склоняется к нему, целует. Он припадает губами к ее губам, обхватывает и прижимает к себе с силой, в которой больше отчаяния, чем желания. Аньес мягко высвобождается и ровным голосом, изо всех сил стараясь не выдать ни капли волнения и гнева, мимоходом роняет:
— Вот еще о чем нам надо бы поговорить, милый! Пометь это сегодня в своей тетради!
Он пожимает плечами, опускает глаза. Это сильнее него. Протягивает к ней руку, пытаясь удержать, ну еще последний поцелуй, ну пожалуйста, но в этот момент их сын Эрик заходит в ванную и ворчит:
— Мы вообще-то есть хотим! Ну ты идешь ужинать, а, пап? У меня еще уроков полно на завтра!
Поддергивая слишком длинные рукава красного свитера с логотипом «Чикаго Буллз»[44], мальчик переводит на мать тяжелый взгляд, полный упрека. Он тоже беспокоится, когда она уходит на девичник — косится на нее, оглядывает ее наряды и макияж, словно спрашивает: «А что, без этого нельзя?». Только Селин понимает, что значит «о своем, о девичьем». Она накрыла на стол, приготовила ужин, спагетти и салат, и ждет себе спокойно перед телевизором.
— Иду, иду, — говорит Ив, с сожалением встает и выходит из ванной.
Он бросает последний взгляд на Аньес: она красит губы, еще раз пудрится, брызгает лаком на волосы, чтобы придать объем; вся прическа растрепалась из-за поцелуя. Он берет сына за руку, и они бредут на кухню, садятся за стол и ждут, когда Селин подаст им ужин.
— Да хватит уже кукситься! Можно подумать, мама идет в кабак танцевать стриптиз! Вроде никаким «гоу-гоу» она до сих пор не занималась, по сцене голая не скакала, насколько я знаю! — вдруг взрывается Селин. — Вот блин, до чего ж с вами, с мужиками, тяжело!
— «Блин» нельзя говорить… По крайней мере при отце! — осаживает ее Ив, пытаясь проявить отцовскую власть.
Куча дымящихся макарон падает в тарелку Ива, он берет вилку и начинает их накручивать.
— Ты слишком мала и совсем не разбираешься в людях, — говорит он в свое оправдание.
