созерцать, чувствует, как у него вырастают крылья, и, кто знает, быть может, уже подумывает, что ему впору превзойти своего наставника?
«Мой милый, милый Оскар, я еще на Капри, хотел было подождать и написать тебе уже из Рима, куда отправлюсь дня через два, но желание перекинуться с тобой парой слов заставляет взяться за перо. Охотно допускаю, что ты должен был стать другим под влиянием Флоренции. Ведь и я, поверишь ли, немало переменился в здешних странствиях. Капри, одним именем своим ранее способный навеять бездну фантазий, ожиданий античных красот и томных наслаждений, теперь видится мне по преимуществу воплощением весны. В классической красоте здешнего пейзажа, по-моему, всегда сквозит нечто неопределенно чувственное, и морская гладь, даже вопреки заполонившим все бесчисленным англичанам с „Бедекерами“ в руках, распускается пышным ядовитым цветком. Но хватит поэзии. Вообрази — такое случается только на Капри, — что я прогуливался вчера с молоденькой норвежкой, действительно очень эротичной и к тому же очень красивой. Не знаю в точности, когда буду в Венеции, но непременно тебе сообщу. Хотелось бы побродить вместе с тобой по городу. Микели? Да на Капри таких — пруд пруди. Как дела у Винцио? Он хорошо начал, его маленькая картина — удача. Идет ли он вперед или топчется на месте? Пиши. Я ведь затем и шлю тебе весточки, чтобы узнать, как у тебя и у всех наших дела. О Винцио я не забываю. С приветом,
Дэдо.
Пиши: Рим, до востребования».
В третьем письме, отправленном из Рима, где Модильяни проводит лето и часть осени 1901 года, он занимается самоанализом, описывает, что его изводит, и набрасывает контуры своих прозрений относительно грядущего. Предчувствие говорит ему, что, если хоть немного повезет, он серьезно займется живописью сразу по возвращении.
«Дорогой друг!
Пишу, чтобы излить душу и укрепиться в собственной решимости. Я нынче сделался игрушкой слишком сильных воздействий, энергия которых то возникает, то исчезает вовсе. А мне бы, напротив, хотелось, чтобы жизнь, как полноводная река, радостно текла по равнине. Только ты теперь — тот, кому я могу все рассказать. Так вот: я с некоторых пор богат начатками нового, способен плодоносить и мне необходимо заняться делом. Меня переполняет возбуждение, но оно похоже на оргазм, предшествующий наслаждению, за коим должна последовать головокружительно напряженная и непрерывная умственная деятельность. Уже сейчас, когда пишу эти строки, само это действие наводит на мысль, что подобное перевозбуждение для меня крайне благотворно. А освобожусь я от такого напряжения, испустив из себя новый всплеск энергии и ясного видения сути, дотоле мне неведомых в той напряженной борьбе, что я веду, в этом сражении, полном совершенно непредвиденных случайностей. Хотелось бы поведать тебе, каково новое оружие, что я намереваюсь применить в моей схватке. Некий благонамеренный буржуа мне сегодня сказал, желая оскорбить, что либо я сам обленился, либо мой мозг прозябает в праздности. Мне это придало силы. Крайне полезно было бы получать подобное напоминание каждое утро при пробуждении. Увы, они не способны нас постичь, как бессильны понять, что есть жизнь. О Риме рассказывать нечего. Рим теперь, когда я тебе это говорю, не вне меня, а внутри, похожий на устрашающую драгоценную жемчужину, покоящуюся на семи холмах, словно на семи властительных духовных принципах. Рим все оркеструет и гармонически располагает вокруг моей головы, он — то духовное обрезание, что позволяет мне уйти в себя и выстраивает мои суждения. Его лихорадочно-сладостные извивы, в трагическом объятии льнущая к нему окрестная равнина, его прекрасные гармоничные формы — все это сделалось моим, пронизало и мысли, и деяния. Но сейчас мне не выразить, сколь огромное впечатление он на меня произвел, не пересказать тебе те истины, какие он позволил мне осознать. Я готов снова взяться за дело, тем более что уже сумел уточнить и сформулировать, чего хочу добиться, а между тем тысячи иных впечатлений из повседневного обихода подстегивают мое вдохновение. Ко всему прочему я пытаюсь с предельной, насколько это возможно, ясностью сделать ощутимыми те рассеянные в красотах Рима истины, касающиеся искусства и жизни, что мне удалось подобрать и усвоить. А также определить, какая связь меж ними установилась у меня в голове, насколько тесны все сближения и подобия, — все это я постараюсь вывести наружу, из отдельных блоков сложить правильную конструкцию, выявить, я бы сказал, ее метафизическую архитектуру и через ее посредство выразить собственное понимание того, что есть истина в жизни, в красоте и в искусстве.
Расскажи и ты, как живешь. Ведь в подобной откровенности — цель дружбы. Нужно строить из первоэлементов волю, раздувать ее пламя, следуя своим наклонностям, и открывать себя другому, а значит, и самому себе, ведь так? Чао.
Твой Дэдо».
Все самое интересное и проникновенное, что может быть написано о Модильяни, о выработке его художественного кредо, о становлении его манеры, высказал он сам. Переписка с Оскаром Гилья выдает его властное стремление явить миру неповторимость собственной личности, жаждущей новизны в искусстве.
Из Рима он привезет несколько этюдов античных голов, тарелку из обожженной глины с масляной росписью, изображающей голову Медузы, и набросок картины «II Canto del cigno» («Лебединая песнь»), а также вид осеннего леса у виллы Боргезе, начатый в ателье римского художника Нино Косты; как вспоминает Луэлин Ллойд, для этой картины Модильяни сделал много набросков в технике процарапывания и проскребания шпателем рисунка по таинственно золотистому фону, составленному из похожих по фактуре на сиену зеленоватых и красноватых слоев краски. Джованни Коста, римский художник, взявший себе имя Нино, — один из первых, кто стал выходить из мастерской, чтобы писать на натуре; добрый десяток лет он работал во Флоренции с маккьяйоли, привнеся в их среду влияние прерафаэлитов, с которыми был знаком в Лондоне, и творческие принципы Коро. С последним он близко сошелся в Париже, затем с ним же писал пейзажи в окрестностях Рима. Именно он внушил Джованни Фаттори идею следования реальным, «природным» законам изображения. Когда Амедео встретился с ним в Риме, тот как раз основал сообщество художников, назвав его «Свобода — в искусстве» («In Arte Libertas»), и с немалым красноречием излагал перед его членами свои эстетические концепции.
Возможно, что именно под влиянием Нино Косты или же руководствуясь спонтанным порывом бежать от повседневного убожества ливорнской действительности, хотя, быть может, и по наущению самого Гульельмо Микели, который с благородным бескорыстием советовал своим лучшим ученикам уезжать из Ливорно во Флоренцию и поучиться у Фаттори, — так или иначе, но Модильяни решается: в мае 1902 года он записывается в Свободную школу рисования с обнаженной натуры при Флорентийской академии изящных искусств, где живопись преподавал Джованни Фаттори.
Мастерская Джованни Фаттори во Флоренции, большая, довольно захламленная и плохо отапливаемая, с низким, затянутым паутиной потолком и обшарпанными, заляпанными краской стенами, находится в одной из пристроек здания Академии изящных искусств. Там всегда царит невообразимый беспорядок. Картины, кисти и щетки всех сортов и размеров, высохшие палитры и тряпки, полные горшки с кислотой и горшки, уже опустошенные, бидоны с маслом и скипидаром, куски картона для рисования, вкривь и вкось исчерканные набросками, гипсовые бюсты и слепки, более или менее целые или поломанные, протертые от пыли или черные от грязи, куски ткани всех цветов: муслина, бархата, шелка, тафты, атласа, — а еще этажерки, заставленные множеством книг и самых неожиданных предметов, холсты, над которыми ведется работа, царственно водруженные на мольберты… Старый мэтр из когорты маккьяйоли и сам писал здесь на виду у питомцев, поглядывая в блокнот с зарисовками, с коим не расставался никогда; там у мастера копились наброски особо тронувших его сценок, жестов, абрисов и сочетаний цветов, подмеченных, как он говорил, «в великой книге природы».
— Делайте то, что подсказывает вам чувство, а не заглядывайтесь на то, что делают другие, — любил он повторять.
По вечерам Амедео, Луэлин Ллойд и Оскар Гилья, тоже перешедшие к Фаттори, собирались в
