— Сто семьдесят и шесть? Нет, столько я не съел.
— Да, вы съели меньше, но ведь сидящие за столом ваши гости тоже пообедали, — сказал адвокат, машинально взяв на себя функции защиты.
— Мы очень унизились в мнении Абисогома-аги, — сказал второй сотрапезник, — за наш обед — подумать только! — платит он.
— Мне стыдно за всех нас, мы не выполнили святого долга хозяев перед гостем, — сказал третий.
— Мы приносим извинения за нашу невежливость, — сказал четвёртый, — но мы уж не преминем, Абисогом-ага, пригласить вас на днях на обед.
Абисогом-ага, не отзываясь, отсчитал сто семьдесят и шесть пиастров, отдал их мальчику и, мрачный, насупленный, кинулся к выходу. Очутившись на улице, он молча поклялся господом больше никогда в жизни ни в какой ресторан не заходить.
10
Последуем, значит, за Абисогомом-агой, с которым мы ни на минуту до сих под не расставались и не расстанемся впредь до конца нашей истории. Добросовестный читатель, видя в ней всё время почти одинаковые и никак не связанные друг с другом картины, несомненно, многажды уже задавался вопросом — почему это мы от Абисогома-аги ни на шаг, а про других персонажей, как только они исчезают из вида, тотчас забываем? Этот недостаток — впрочем, недостаток ли? — должно приписать не мне, а природе нашего материала, предмета изображения. У каждого такого предмета своя природа; природа одного — слёзы, природа другого — смех, этому свойственно убеждать, тому— волновать, и есть также предметы, которые могут быть выражены только прозой или, напротив, только стихами… Кроме того, каждый материал, помимо этой общей, присущей ему природы, имеет и свои особенные свойства. Но мы не намерены давать здесь урок риторики, и посему лишь весьма коротко поясним эту нашу мысль и затем вновь приступим к делу… «Мизантроп» Мольера — комедия, его «Докучные»— тоже. Но особенные свойства каждой из них до того различаются между собой, что Мольер не сделал бы Мизантропа, прибегнув к средствам, коими пользовался, создавая Докучных, и наоборот. Кстати сказать, с помощью средств, послуживших мне для создания моих других повествовательных сочинений, я тоже, естественно, не написал бы моих Попрошаек, природа которых — при появлении Абисогома-аги становиться невидимыми.
Должен сознаться, что из данного материала Горации сделал бы сатиру, а Мольер комедию, если б он оказался в их распоряжении, но мы, поскольку надобно же как-то жить, вынуждены, приноравливаясь к обстоятельствам, нередко переделывать панталоны в жилет, а комедию в повесть… Обратимся к Абисогому-аге.
Наш герой, как мы помним, возвращался восвояси в крайне возбуждённом состоянии. Придя домой, он сразу иЗвестился, что на его имя пришло около двадцати писем. Он поднялся к себе, перечитал все эти письма одно за другим, изорвал их в клочки и швырнул на пол. Затем, походив некоторое время по комнате, он вдруг остановился и стал кричать:
— Они хотят натянуть мне нос и обобрать меня! С той минуты, как я приехал в этот город, я ещё ни разу не был один. Кто-то уйдёт, сейчас приходит другой, и каждый просит денег. Или я приехал деньги свои раздавать? Что за нахальные люди живут в этом Константинополе! Не знаю, что и делать. Гнать их в шею? Но их же вон сколько! Были бы здесь мои слуги, вряд ли и они успевали бы закрывать перед ними двери… Кроме того, начни я выгонять этих негодяев, по всему юроду сплетни распустят, человек я, мол, неотёсанный, грубый, а впридачу даже и безденежный… Чего только не выдумают, ежели захотят! А я не хочу, чтобы в этом городе плохое обо мне говорили. Господи, помоги моему горю! Угораздило же меня сюда податься! Нет, задерживаться здесь больше нельзя, надо скорей найти себе девушку, сесть на пароход и удрать. Тут и разориться недолго… Я ведь приехал не для того, чтоб раздавать свои кровные деньги.
— Сегодня вы, кажется, чем-то расстроены? — сказал Манук-ага, тихонько приоткрыв дверь и войдя в комнату.
— Расстроены! Да другой на моём месте от злости лопнул бы!
— Что случилось, душа-человек?
— Разве ты не видишь — что? Нигде не дают мне покоя. Сижу дома, вваливаются, денег просят; выйду на улицу, обступают, денег просят… Скажи мне, бога ради, куда же мне деться от этих людей!
— Ты прав, прав, я понимаю тебя… Я вот никак не могу историю свою закончить, а это ведь тоже из- за них.
— Я только что изорвал двадцать писем.
— О чём же они говорили в этих письмах?
— Один — что хотел бы поехать со мной в Трабзон, учительствовать у меня дома, другой — что книгу свою подарить мне собирается… за двадцать золотых, третий — не соглашусь ли я подписаться на его газету два раза… Всего не перескажешь… Нет, я больше не могу!
— Все они нищие, вот в чём беда. Им тоже ведь надо чем-то жить?!
— Так пусть бы другим каким делом занимались, работать научились, или пускай хоть вовсе ничем не занимаются! Я-то не виноват, что они бедные? Или, может, всё своё богатство взять и отдать им, а?
— Зачем же?
— Ни стыда, ни совести у людей. Пойти к незнакомому человеку и сказать: здравствуй, дай мне немного денег… Ты мог бы так, Манук-ага?
— Упаси бог.
Дверь в который уж раз отворилась, и в комнату вошёл человек лет двадцати пяти. Он направился неверными шагами к Абисогому-аге и подал ему письмо, и Абисогом-ага, не распечатывая конверта, сердито спросил:
— Чего тебе надо?
— Там написано, — проронил молодой человек.
— Скажи сам.
— Завтра вечером я играю в бенефисном спектакле, сбор с которого пойдёт в мою пользу. И вот я самолично принёс вам, ваше степенство, билет в ложу.
— Не хочу! — отрубил Абисогом-ага и, скомкав письмо, бросил его в лицо бенефицианта.
— Принуждать нельзя, — сказал Манук-ага.
— Вот уже десять лет я хожу по сцене театра… — тоскливо проговорил молодой человек.
— А ты бы сидел! — вскричал Абисогом-ага.
— И служу нации
— А ты бы не служил, а сидел бы барином… И все эти речи твои— пустое.
— Он прав: пустое говоришь, — подтвердил Манук-аха.
— Вот уже десять лет, как на подмостках театра — этой школы нравственности — я учу нацию…
— Мне-то что?
— Ему-то что? — отозвался Манук-ага.
— И потому я вправе, кажется, пригласить на мой спектакль благороднейшего из наших соотечественников.
— Мне он не нужен.
— Ему спектакль не нужен, — подчеркнул Манук-ага.
— Если даже вы отказываетесь взять один билет, кому же я вручу все остальные билеты в ложу?
— Меня это не касается.
— Его это не касается, сын мой, — посочувствовал Манук-ага
— Умоляю, не откажите принять этот билет, в противном случае вы невольно выставите меня на позор.
— Вот привязался! Знал бы кто, как мне осточертели все эти слова!
— Ему осточертели все твои слова, — поддержал Манук-ага.
