— Ах, если мне придётся уйти от вас с пустыми руками, я умру!
— У меня нет времени слушать тебя, пойми.
— Пойми, ему некогда слушать тебя, — сказал Манук-ага.
— Дело идёт всего-навсего об одном золотом, возьмите, умоляю вас, этот билет. Я шёл сюда с большой надеждой, и мне было бы горько уйти ни с чем.
— Выйди отсюда, уходи, ради бога. Долго мы ещё будем слушать тебя?
Дверь снова отворилась, и в комнате появился лет пятидесяти мужчина, плотный, с сединой в шевелюре, который, сразу же подступив к Абисогому-аге, спросил:
— И тебе не стыдно?
— Почему мне должно быть стыдно? — отвечал Абисогом-ага, опешив.
— Почему вот уже два часа ты не отпускаешь бедного юношу?
— Кто его здесь держит? Наоборот: гоню — не уходит.
— И никуда не уйдёт… пока не получит один золотой, который ты ему должен.
— Я ему должен?
— Да, должен! И если б он не сказал, что сегодня вечером возьмёт у тебя тот самый золотой, который ты занял, и отдаст его мне, я не напечатал бы ни афиш, ни билетов… Повторяю, вот уже два часа я жду не дождусь, когда же он спустится вниз и расплатится со мной за работу, а ты здесь изводишь его.
— Что это такое? Я— должен ему золотой? Ни в коем случае! Вот тебе и на!
— Вот тебе и на! — сказал и Манук-ага.
— Я вам не говорил, господин типограф, что имею получить долезая вил артист, — а сказал, что отдам один билет в ложу и получу один золотой.
— Зачем же ты обманул меня, обманщик?
— Чтоб афиши вовремя были расклеены.
— Значит, я тебе игрушка?
— Он тебе игрушка? — спросил и Манук-ага.
— Да нет, он типограф.
— Ах ты плут! Наглец! Жалкий мошенник!
— Вы сами! Ты сам!
— Нет, не я, а ты!
На этом месте словесная дуэль между артистом и типографом переходит в рукопашную, и Абисогому- аге с Мануком-агой едва удаётся заставить их прекратить драку.
— Вниз! — заорал Абисогом-ага, когда стороны поостыли. — Спуститесь вниз и деритесь там!
— Кто дал тебе право вмешиваться в нашу драку? Как вы смеете выставлять меня отсюда? Я хочу получить свои деньги при вас, там, где застал должника.
— Тогда спустись ты, — сказал Абисогом-ага артисту.
— Не спущусь… Вы же видели, что он тут вытворял у вас на глазах?
— Пока он не спустится, я с места не сдвинусь, — отрезал типограф.
— Тогда спустимся мы, Манук-ага, — сказал Абисогом-ага.
Артист упал на колени и, обняв Абисогома-агу за ноги, стал умолять, чтобы тот смиловался и дал ему один золотой. Абисогом-ага долго сопротивлялся натиску артиста, но наконец поняв, что спасенья нет, вынул из кармана, скрежеща зубами, один золотой и сунул его типографу в руку. И типограф, выговорив несколько благодарственных слов, моментально исчез. Вслед за ним, принеся извинения, упорхнул и артист.
— Ну, что ты на это скажешь, Манук-ага?
— Не нахожу слов.
— Сделай одолжение, спустись-ка вниз, запри двери да прикажи никого на порог не пускать.
— Хорошо.
— Хочу хоть эту ночь провести спокойно и поразмыслить о нашем деле.
— Дай бог.
— Скорее, как бы опять кто-нибудь не вломился.
— Иду.
Манук-ага не спеша спустился выполнять полученное им приказание, а Абисогом-ага прилёг и уронил голову на подушку, надеясь немного отдохнуть.
11
Лёжа на диване, Абисогом-ага заснул. Однако во сне он тяжело всхрапывал, ворочался и время от времени выкрикивал: «Убирайтесь вон, у меня нет больше денег!», из чего можно было заключить, что даже когда он спал, редактора, учителя и пииты продолжали его донимать. Так беспокойно проспав часа три, бедняга вдруг издал ужасный крик и открыл глаза. Полагаю, что разбужен он был, вероятно, одним из редакторов, схватившим его за горло и грозившимся удушить, «если вы не соблаговолите подписаться на мою газету…» «Господи, помилуй… здесь не отдохнёшь», — простонал, протирая глаза, Абисогом-ага.
Потом, встав с дивана, он зажёг лампу и крикнул Манука-агу, чтобы тот принёс ему поесть. Минут через пятнадцать еда была подана; за едой последовала чашка кофе, а после кофе пришло время сна. Абисогом-ага разделся и лёг в постель. Надо ли говорить, что и на этот раз сон у него был не сладкий- Проснулся он рано утром, быстро умылся, оделся и, выйдя из дому, решительно направил стопы в мастерскую господина Дереника. Мастерская была ещё закрыта, и вследствие этого Абисогом-ага побродил по улицам Пера, поглазел на прохожих.
В четыре часа (по турецкому времени) мастерская открылась, и наш герой, поднявшись на приступок, вошёл в небольшое помещение, стены которого были сплошь завешаны фотографиями различных размеров; сам Дереник, сидя за столиком, читал газету.
— Добро пожаловать, Абисогом-ага, милости прошу, садитесь, пожалуйста, вот сюда, — сказал Дереник, встав и положив газету на столик. Затем он оборотился к сидевшему рядом с ним писарю и знаком велел позаботиться о кофе.
— Я тороплюсь, снимай портрет здесь да поскорей, — сегодня у меня много важных дел, мне нужно с несколькими большими людьми повидаться.
— Извольте, воля ваша.
— Я тебе говорил — хочу, чтобы портрет был богатый. Сделай так: я сижу в кресле, передо мной — двое моих слуг и одна служанка… И будто я не здесь, а в своём имении, а вокруг меня по эту сторону чтобы, скажем, пахали, а по другую — доили коров, тут паслись овцы, там сеяли, тут жали, там косили, тут заквашивали молоко, там собирали арбузы, тут сбивали масло, там утки в озере плавали, тут в лесу чтобы рубили дрова, там на возах пшеницу везли, там… словом, всё, что есть в имении, пускай и на моём портрете будет.
— Эти ваши желания исполнить невозможно, могу лишь, пожалуй, двух-трёх слуг поместить…
— Почему невозможно?
— Ну так, невозможно.
— А в каком виде у тебя большие люди снимаются?
— Сидя в кресле, или во весь рост, или…
— А маленькие люди, значит, по-другому?
— Мы уже говорили: у больших портреты соответственно побольше и блестящие.
— Мой, конечно, тоже будет, как у них?
— Да.
— Я буду стоять? Сидеть?
— Как изволите.
— По-твоему, как было бы лучше?
