Тогда я добавила, что к мнению ЦК отношусь с большим уважением, и если есть большая необходимость, поеду, хотя особого желания у меня все-таки нет.
Вскоре меня вызвал начальник Главного разведывательного управления Гендин и после довольно продолжительного собеседования предложил ехать во Францию резидентом. Я снова довольно мягко ответила, что не хотелось бы. Он меня совестил, уговаривал.
— У вас же два ордена! Неужели вы боитесь?
— Нет, конечно…
— Тогда почему вы отказываетесь?
Я подумала и ответила:
— Потому что после возвращения вы же сами не будете мне верить.
Гендин растерялся и, что меня поразило, покраснел. Никогда не думала, что начальник разведки способен краснеть.
В заключение он дал мне на раздумья довольно большой срок — около месяца.
— Только ни с кем не советуйтесь, — предупредил Гендин и напомнил отметить у секретаря пропуск на выход.
Отметив пропуск, я все-таки заскочила в кабинет начальника Оперативного отдела Хаджи Мамсурова, моего бывшего начальника в Испании. Времени было очень мало, считанные минуты. Хаджи взял меня за рукав и потащил к секретарю парткома Разведуправления Туманяну (в Испании он был старшим советником Генштаба).
— Гендин посылает ее во Францию.
Туманян вышел из-за стола, подошел к нам и сказал:
— Я ничего не могу сказать вам, но нужно отказаться.
И я ушла. Весь месяц я терзалась тем, что отказываюсь от важного задания и, в конце концов, решила согласиться. Позвонила адъютанту Гендина и попросилась на прием. Вскоре он перезвонил мне и назначил время — 14:00. Оставалось более часа, и я села разложить пасьянс. Не сошелся. Я снова разложила. Снова не сошелся. Время поджимало, и я побежала в Разведуправление. В окошко Бюро пропусков была очередь, и я встала в ее конец, хотя было уже два часа. Через минуту вошел адъютант Гендина и, найдя меня взглядом, потащил к окошку.
— Срочно ей пропуск!
Когда мы пришли в приемную, оказалось, что Гендин уже занят. У него был знаменитый летчик Громов в связи с приездом американского летчика, совершившего какой-то необыкновенный перелет. Я прождала минут сорок. Потом вышел Гендин и сказал, что примет меня в следующий раз, потому что сейчас у него уже нет времени. Через две недели его арестовали.
В 1939 году началась Вторая мировая война, и туризм замер. Мой Отдел обслуживания — так стала называться контора — стал никому не нужен, и меня перевели на работу в Наркомат внешней торговли. Когда секретарша принесла мне приказ, я так обрадовалась, что засмеялась и с удовольствием положила ноги на шикарный письменный стол. Наконец-то я смогу работать «от и до», проводить время с мужем, с которым мы последнее время даже обедали врозь. Артур тоже повеселел. По возвращении из Испании он восемь месяцев не получал никакого назначения, пока наш друг и начальник по Испании Хаджи Мамсуров не «выкрал» его из НКВД в Разведуправление. Дальше он направил Артура на учебу в академию Фрунзе. В НКВД только через год хватились, что пропал один оперуполномоченный, но потом решили оставить его в покое, так как числился он за белорусским аппаратом. Но поволноваться, конечно, пришлось немало — восемь месяцев без назначения, когда арестовывают одного за другим вернувшихся из Испании командиров, это верный признак скорого ареста.
Ведомство Микояна
В то время, когда в Наркомате внешней торговли началась и быстро закончилась моя чиновничья карьера — 1939 год — это было могучее и громоздкое учреждение. Его власть распространялась на Таможенное управление, иностранный туризм, на все экспортные и импортные организации. Я прочувствовала это на себе еще раньше, когда беспошлинно привезла из-за границы пишущую машинку без права продажи и никакими усилиями не могла обменять ее на русскую. Внешторгу были подчинены и все зарубежные торговые представительства. Возглавлял его Анастас Микоян. Я работала в его секретариате в Контрольно-инспекторской группе при Наркоме. Конечно, для роли инспектора я была, мягко говоря, не готова. Академии внешней торговли тогда еще не существовало, а я, не будучи ни экономистом, ни юристом, вряд ли могла принести существенную пользу. Вероятно, об этом догадывались и другие, поэтому в первые же дни наметили меня «в жертву» на должность секретаря комсомольской организации с отрывом от работы. Разумеется, для меня не было проблемой и речь произнести, и отчет составить, провести беседу или написать рекомендацию, но никакой тяги к такого рода деятельности я не чувствовала и отказалась. В парткоме посоветовались и решили оставить меня в покое, а на это место хотела попасть моя подруга Рахиль Дрознес. Однако на обсуждении ее кандидатуры выступил какой-то Иванов и значительно произнес:
— У нее за границей живет бабушка.
Спросили, правда ли? Рахиль ответила, что правда, но никакой связи она с бабушкой не поддерживает, а самой бабушке, если она еще жива, лет девяносто.
— Да, — возразил Иванов, — у нас нет данных о том, она поддерживает связь. Однако у нас нет данных и о том, что такая связь не поддерживается.
Бедная Рахиль сидела вся красная, огорченная до слез, и сказала, что отказывается от выдвижения. Уж не помню, кого тогда выбрали, а я осталась на должности инспектора, и мне стали давать на рассмотрение несложные дела, главным образом, персональные жалобы, поданные на имя Наркома. Отношение к жалобам было не таким, как теперь. Нечего было и думать отложить жалобу на длительный срок или оставить без ответа. Жалобы поступали в нашу группу из секретариата без комментариев и замечаний, указывался лишь срок рассмотрения. Микоян требовал, чтобы инспектор давал материал по жалобе на одной странице: треть листа — суть жалобы, треть листа — что установлено проверкой, треть листа — предложения инспектора. Начальник группы, Хлебников, сам относил Микояну эти листки и получал на них его резолюции. Резолюция почти всегда совпадала с мнением инспектора. Иногда он требовал дополнительную информацию, но никогда не поручал повторное рассмотрение другому лицу или органу. Таким образом, никто из инспекторов лично с Микояном не разговаривал, мы лишь иногда видели его издали. Однажды я видела его на партсобрании. Он не делал доклада, сидел в президиуме с мрачным и напряженным, как маска лицом, почти не поднимал глаз. Иногда отпускал реплики, причем довольно резкие. По бокам от него стояли два молодца, державшиеся очень прямо, правая рука в кармане, глаза все время бегают по залу. Задняя стена сцены была задрапирована, но занавес немного не доставал до пола, и из-под него виднелось несколько пар хорошо начищенных сапог. Не знаю чем, но чем-то он мне понравился, хотя и выглядел, как очень расстроенный и очень уставший человек.
Как-то ко мне подошел один из наших инспекторов и задумчиво сказал: — Где-то я вашу фамилию слышал…
А немного позже вспомнил. Однажды нашу южную границу перелетел неопознанный самолет и приземлился недалеко от погранзаставы. Пилот назвался советским разведчиков Львом Василевским и в числе лиц, кто мог бы это подтвердить, назвал меня. Я действительно хорошо знала его по Испании. Несколько раз мне приходилось даже переводить его беседы с агентами- испанцами. Хоть я и знала его, как большого авантюриста, удивляюсь, как за год он умудрился побывать в южном зарубежье, выкрасть самолет и удрать обратно.
Вскоре наши войска вошли в Польшу. Я поняла, что начинается новая война, и подала Наркому обороны Ворошилову рапорт о зачислении в армию. Месяца через два мне объявили, что по его приказу я зачислена в Военную академию имени Фрунзе.
