оскандалиться в глазах двух по сути мало еще знакомых мне охотников.
Катерок мчался в сторону смутившей меня тучи.
Вскоре я ясно стал различать качающуюся на волнах разлива живую серую массу птицы.
— Гуси! Да ведь это же гуси! — выкрикнул я.
— Где? Где гуси? — заволновался близорукий Зуев, поспешно вставляя в глаз стеклышко монокля.
— Да вон же, вон же они! — указал зоркий Силыч.
Упавшей на воду серой тучей, огромным живым островом колыхались на волнах гуси.
— Гуменника здесь скапливается в эту пору большие тысячи. Тундра еще в снегах, а на здешних просторах ему раздолье — вот он и жирует тут каждую весну недели по две, по три. Попробуй возьми его голой рукой, — сокрушенно сказал Силыч, отвернулся и стал смотреть на перелетающих от катера уток.
Я и Дмитрий Зуев долго еще глядели на гусей, пока они, слившись с горизонтом, не пропали с глаз.
— Королевская дичь! Удел родившихся в сорочке счастливчиков! — как всегда цветисто-восторженно заговорил Дмитрий Павлович. — Свалить бы парочку, а там и умереть можно…
Силыч повернулся к нему и, сощурившись в улыбке, сказал:
— Оставь тщетную надежду, казаче, и сосредоточь все свои помыслы на утьве: это верней. Я здесь охочусь не первый год и не взял ни одного. Михаил Григорьич — местный и охотник первой статьи, а за всю жизнь, как он сознался мне, убил всего трех штук, и то случайно… Нет, уж я предпочту селезней в сумке, чем гусей в небе.
Экспансивный Зуев тяжело вздохнул, я промолчал.
Впереди, на узкой длинной гриве, показались Вежи — небольшая деревенька с домами, с амбарами и даже с банями, построенными на сваях.
С полудня захолодало, насупило: от свинцовых туч, казалось, вот-вот начнет попархивать снежок.
План выезда в ночь на дальние разливы срывался. Силыч нахмурился, заходил по комнате.
Хозяин и проводник по охоте — Михаил Григорьевич Тупицын — высокий, белолобый, рассудительный человек успокаивающе заговорил:
— Не спешите, настреляетесь вволю. А вечерком я вас на зорьку за деревню свезу: селезнишки и там полетывают. Крякуши же у меня порядочные. Особенно ваша, Алексей Силыч. Не утка — балык с медом!..
Лицо Силыча прояснилось.
— Схожу-ка посмотрю я несравненную свою Солоху, — надев шапку, Силыч вышел из комнаты.
Вернулся он веселый, радостно потирая руки, еще у порога заговорил:
— Действительно во всей форме крякушка! У меня ровно бы и не бывало еще такой обольстительницы. Чуть только шваркнет селезень в сараюшке, как она даст-даст: не поверите, не селезень я, а так бы, раздув зоб, и бросился к ней, такая у нее страстишка в голосе!..
Низкорослый, но как-то особенно матросски добротно широкий, в охотничьих сапогах, в старом, потертом клетчатом пиджаке, повеселевший Силыч выглядел таким несокрушимым крепышом, такой радостью светилось крупное, усатое его лицо, что в комнате, казалось, разом стало светлее.
Силыч сел к столу со своим охотничьим ящиком и стал не спеша, серьезно, как и все, что он делал, разбирать и укладывать по патронташам патроны.
Погода, как часто это бывает весной, еще ухудшилась: разбойничьи засвистел северный ветер.
Зуев посмотрел в окно, безнадежно махнул рукой и пошел за перегородку прилечь.
Силыч, увлеченный патронами, был все так же безмятежно благодушен. Он проверил ружье, смазал мазью сапоги.
— Перед охотой на дню по два раза смазываю, — сознался он в слабости неукротимого охотника, так хорошо известной и мне и многим собратьям по страсти.
До вечерней зари было еще очень далеко, но Силыч уже стал посматривать на часы.
— А ведь, пожалуй, пора, Михаил Григорьич… Пока то да се, шань-шамань, пока едем, пока скрадочки делаем — в самый раз получится…
— Пора — так пора, — согласился покладистый Тупицын.
Зуев без зова выскочил из-за перегородки, и начались сборы.
Мы сели в лодку у самых огородов, и быстрое течение вскоре вынесло нас за околицу деревни.
Погода портилась все больше и больше, начал пролетать снег.
— Забиваться на одну зорю далеко не резон, Алексей Силыч, а поверну-ка я к любимой вашей старушке, — сказал Михаил Григорьич и подрулил к гриве с залитыми кустами ивняка, с кочками и мочажинами.
Силыч оглядел «пейзаж».
— Узнал. Вон она, моя прошлогодняя ракита — под ее сенью я взял пять селезеньков за зорьку с несравненною моей Солохой. Ну, доброго добра вам, браты запорожцы, — как-то особенно молодо и тепло сказал Силыч.
Он захватил корзинку с тревожно заговорившей в ней крякушей и выскочил из лодки. — Красота-то, красота-то вокруг!.. — Надо было видеть усатое его лицо в этот момент!.. И восторг художника, влюбленного в родную землю, и предвкушение сладостных минут свидания с глазу на глаз с целым миром издревле волнующих душу охотника звуков и шумов пробуждающейся весны, с затопленными ивняками, со знакомой старой, дуплистой ракитой и оживающими почками.
Поехали дальше. Оставшийся Силыч застучал топориком, подновляя прошлогодний скрадок.
Завистливо поглядывавший в сторону Силыча Зуев, метров через триста тоже выскочил из лодки.
Маленький, щупленький, с горящими глазками: чувствовалось, что и он «не чуял земли под ногами».
Еще в лодке Дмитрий Павлович не говорил, а как-то односложно, восторженно вскрикивал, а при появлений подозрительной затопленной корежки, издали похожей на утку, поспешно вставлял в глаз смешной, свой монокль.
Вскоре и мы с Тупицыным загнали лодку в прибрежные ивняки и тоже высадили круговую утку.
Ветер дул со стороны Силыча, и мы отлично услышали, как начала работать знаменитая его крякуша. Это действительно была «несравненная Солоха». После первой же истошной ее «осадки» прогремел выстрел, вскоре второй и третий.
Наша утка все еще самозабвенно купалась, чистилась, потом выбралась на кочку и задремала.
Молчала и крякушка Зуева.
Солоха снова заголосила, и снова прогремел выстрел Силыча.
— Не утка, а красный перец! Ей ни ветер, ни дождь, ни снег. Не допустит она до наших разинь- монахинь ни одного селезня: всех к себе переманит, — сказал мой спутник.
Снег усилился, и вскоре земля, кочки на гриве побелели.
Табун больших кроншнепов, прижатый непогодой, спустился на мочажину метрах в ста от нашей засидки.
Длинноногие, с ятаганоподобными клювами птицы, посидев с минуту совершенно неподвижно, разбрелись по мочажине и занялись кормежкой.
Я, не отрываясь, наблюдал за кроншнепами. Дул ветер, шел снег, все больше и больше белела земля, и темно-серые таинственные птицы теперь уже резко-контрастно выделялись на мочажине.
Из-за ветра я не слышал голосов птиц, но мне казалось, что они все время покачивают гнутыми своими носами, о чем-то переговариваются на своем кроншнепином языке.
«Наверно, собираются заночевать в этих кочках», — подумал я и вздрогнул, услышав шепот Тупицына: «Летит!»
Я повернулся и не далее десяти метров от себя увидел разом застелившего от меня весь мир голубого, краснолапого селезня, летевшего на призывный крик Силычевой Солохи.
