сумке с успехом заменят одного твоего мифического гуся, в небе. И потом, опять же — совесть, совесть надо иметь, чтоб бить спасшую Рим птицу, — ухмыляясь в вислые, «моржовые» усы, отшутился Силыч.
— А может, они не спасли совсем, ведь это же только предание, — ответил я Силычу.
— Ну, аллах с тобой, ты, я вижу, тоже из упрямых. В меня. — И Силыч засмеялся так весело, что толстые усы его запрыгали.
Попили чаю, я налил термос, и мы с Зуевым отправились, чтоб затемно засесть в скрадки. Силыч остался у костра «слушать предрассветье», как выразился он.
Дмитрий Павлович всю дорогу расспрашивал меня о сноровке в стрельбе по гусю, о поведении в скрадке.
Я просил его не горячиться, не стрелять по первому прилетающему табуну («разведчикам»), не выскакивать из скрадка за подранком, а добивать его выстрелом, подбирать убитых лишь после охоты, стрелять же только в утренний пролет гусей с кормежки на воду.
— На рассвете не стреляй: и свет обманчив, и ночующий на воде гусь близко — увидит вздыбившийся после выстрела табун и изменит линию залета на гриву. Облетят гуси эти места и при полете с гривы. Ветер дует от нас — стрельба им будет слышна. Другое дело утром, когда они соберутся на озими и, разбившись на мелкие табунки во время кормежки, полетят на воду.
Я посадил Зуева в скрадок на дальнем конце гривы, в теклинке, пожелал ему ни пера ни пуха и зашагал обратно, к своей яме.
Мой скрадок был недалеко от берега озера. Начинало отбеливать. Шквальный норд-ост, вздымавший громадные волны, на заре как будто начал призатихать.
Гуси с воды на кормежку пошли, лишь чуть забрезжило. Летели они без крика. Возникали неожиданно и шли низко над нашими головами. Сделав обычный облетный круг, садились на зеленом бархате озимей.
Я лежал мертво в своей яме и только слушал гогот многотысячной стаи, шум и хлопанье крыльев, доносившиеся до меня, когда гуси буквально закрыли мою гриву.
Сколько пролетело их через наши скрадки?!
Рассвет наступал медленно. Зарю объявили невидимые жаворонки и блеявшие в высоте бекасы.
Воздух был напоен тонким ароматом оттаивающей земли; после долгой зимы он так волнует душу охотника.
Силыч и Тупицын уже начали стрельбу: заглушенно доносились к нам звуки их выстрелов.
Озера, камыши, топи и мочажинники с каждой минутой наполнялись многоцветными шумами, голосами. Все жило, бурно, радостно давало о себе знать: гоготало, крякало, свистело, пищало, квакало. И все эти сложные шумы и голоса, как удары огромного подводного барабана, могуче покрывали всегда таинственные уханья водяных быков — токующих выпей.
Попив чаю из термоса, не спеша я стал готовиться к встрече с гусями: времени у меня было более чем достаточно.
Совсем рассвело. Открылись дальние озими на гриве, усеянные табунами сторожкого гуменника.
Жирующий гусь отдыхал, набирался сил, чтоб лететь на просторы тундры, к побережью Северного Ледовитого океана.
Я разложил в скрадке патроны с нолевкой и зарядил ружье.
«Только бы не подвел, не разгорячился Дмитрий Павлович». Я все время тревожно посматривал в его сторону.
Но и Зуев лежал мертво.
Внимание мое привлек отменный, пронзительный крик сторожевого гусака, и вслед за ним огромный табун с отчаянным хлопаньем крыльев, на время поглотившим гомон гусей, поднялся в воздух.
Я похолодел: «Кто потревожил их?!»
Вскоре все выяснилось: рыжая, по-весеннему неприглядная, клочковатая лиса с пойманным гусем в зубах воровато потянулась пахотной бороздой куда-то в дальний конец озимей.
«Не одни мы, оказывается, охотимся за гуськами», — подумал я.
Испуганная стая, покружившись, снова уселась на зелень, и долго тревожно переговаривались птицы, словно обсуждая неожиданное происшествие.
Время лета приближалось. К сердцу подступало щемящее, сладостное волнение. «Только бы, только бы Зуев не разгорячился…»
Я не сомневался в успехе: «Гуси пойдут на воду вполветра, старой, знакомой им дорогой».
Ни наблюдать окружающий меня мир, ни думать связно я уже не мог в эти мгновения. На миг выплывут то лица провожающих меня на охоту жены и двух моих сыновей, то вспомнится какая-то давно забытая фраза из рукописи, то мотив любимой песни.
Так перед боем в сознании бойца отдаленно и смутно проносятся дорогие нежные образы.
…Чего я опасался, то и случилось. Первый же табун гусей накрыл скрадок Дмитрия Павловича так густо и низко, что он, вмиг забывший все мои наставления, ударил по ним дуплетом.
Один мертвый и второй раненный в крыло гусь упали на низкую голубую полынку.
Два гуменника! И один из них ранен: Зуев выскочил из засидки и помчался за удирающим подранком.
Табун гусей с обезумелым криком бросился врассыпную. Часть гусей, метнувшись после выстрелов в сторону, налетела на мой скрадок, часть побочила еще дальше и захватила левую крайнюю теклинку, куда я предполагал посадить Силыча.
Сжавшись в комок, не ворохнувшись, я просидел в своей яме и лишь мысленно проклинал горячность Зуева.
Дмитрий Павлович наконец догнал удирающего, подлетывающего гуменника и упал на него. Пригибаясь, озираясь и на сидящих на озимях гусей и на меня, Зуев подобрал убитого и плюхнулся наконец с трофеями в свою теклинку.
Стаи сидящих на гриве гусей, тревожно погоготав, снова смолкли; новый табун сорвался с зеленей и, облетев зуевскую засидку, широким фронтом пролетел малой частью над моей ямой и основной массой над левой, крайней теклинкой Силыча.
Я снова не ворохнулся. Колебание воздуха от гусиных крыл, достигавшее меня, отодвинулось, пропало.
«Не заметили! Теперь пойдут. Но основная масса повалит левей. Эх, Силыч!»
Я знал, что сидящие на гриве гуси внимательно наблюдали, за этим пропущенным мною без выстрела табунком.
Неизъяснимый подъем духа, охватывающий в такие минуты охотника, делает все его движения размеренно-точными, глаз — зорким, руки — твердыми.
И еще, что замечал я не раз в подобные минуты, — это обостренное видение того, что будет: где пойдет зверь, птица, как и где лучше всего выбрать момент для выстрела.
Только сейчас я до очевидности понял, что при таком сильном ветре лучше всего стрелять гусей в угон, что вырыл я свою яму очень близко к воде.
Гуси, как и предполагал я, в основном пошли через теклинку Силыча. Но при шквальном ветре, сбиваемые им с выбранного направления, и при таком обилии птицы на озимях, конечно, они захватывали и меня.
Вот длинная колышущаяся вереница их с криком сорвалась с гривы и закрыла горизонт.
Я уже различал толстые, пепельные шеи крайних гусей, прижатые к животам желтые лапы.
Вся масса их накрыла теклинку левей меня: «Эх, Силыч! Эх, Силыч!»
Я пропустил стаю через голову и раз за разом ударил «под перо».
Первый гуменник, изогнувшись в воздухе, упал метрах в десяти от ямы, на самом берегу. Второй — чуть подальше, на воду.
В высоких волнах я увидел только мелькнувшие белые его подкрылья, и гусь пропал.
«Буду стрелять «вштык», — решил я, хотя и знал, что встречная стрельба и менее убойна, и более заметна для сидящих на гриве птиц.
Вновь живая колышущаяся в воздухе вереница гусей всем центром накрыла левую теклинку.
«Эх, Силыч! Эх, Силыч!» — не переставал тосковать я.
