можно?
Ан пришлось. Потому что в тихий Обольянин, оставшийся в стороне от первого, самого страшного удара, что смел с лица земли Резанск, Смолень, Святославль, — свезли уцелевшее зерно со всей округи, и не только своего княжества. И вот именно за ним, за хлебом, остервенело лезла на стены оголодавшая Орда — вырванные с мясом из ушей девичьи сережки да снятые с мертвых узорчатые пояса глодать не станешь.
Не одну, не две, не три даже — восемь седьмиц продержался городок. Многажды подступали под стены сладкоречивые бирючи, несли слово хана — «покориться — и никому никакого вреда!» — да только за стенами хватало тех, кому посчастливилось вырваться из горящих градов, где князья-бояре по первости верили ордынским посулам…
Обольянин не сдался. Славно взял ордынских жизней, щедро полил свои валы поганой кровью, но в конце концов тараны пробили бреши, в них ринулись визжащие, размахивающие саблями узкоглазые воины в войлочных шапках — и не стало города.
В полон никого не взяли. Несколько десятков уцелевших, сумевших переплыть только-только вскрывшуюся реку, — вот и все, что осталось от княжества. От княжества, потому что сбежался туда, почитай, весь люд — отступая в степи, находники лютовали особенно, разыскивая хлеб.
Отстроились Резанск и Смолень, поднялись другие города — а Обольянин так и лежал мертвым пепелищем, где ни зверь не прорыскивает, ни ворон не пролетывает. Остались пусты деревни, немногие выжившие разбрелись кто куда, подальше от страшной степи — кто в Смолень, кто в Дебрянск, а кто и в тверенские или залесские пределы.
Из всей княжьей семьи уцелел один-единственный мальчуган. Как выбрался из полыхающего града, как переплыл ледяную реку — то один Господь ведает да Сын Его. Потом, выросший, рассказывал княжич про странного старика с ручной волчицей, что подобрал его, замерзавшего, в мокрой одежде, отогрел — а потом неведомыми путями увел куда-то далеко от родных мест. А там проезжал по тракту, возвращаясь в разоренную Тверень, тогдашний ее князь Воемир Ярославич, помнивший мальчишку с тех времен, как сам бывал в Обольянине.
Тот чудом спасшийся мальчишка — княжич Игорь — приходился Анексиму Всеславичу прадедом.
Так потерялся обольяниновский княжий титул, так стали они боярами тверенскими, верой и правдой служившими своим князьям — и советом в думе, и мечом на ратном поле.
Широкий тракт обогнул низкий, расплывшийся холм, остались за правым плечом заповедные рощи, кои не велел рубить еще дед нынешнего князя, выгнулась невиданной серою кошкой Велега, да откинутым ее хвостом — узкая Тверица. Вот тебе, боярин, и посад, и стены, и белокаменный детинец, и церковные маковки с Дланью Дающей…
Все свое. Все родное. Сызмальства тут бегал, рос, смотрел, видел и запоминал. А Залесск, хоть и поднялся в последние годы стараниями Болотича да благоволением к нему ордынских хозяев, так и останется — мороком на трясинах.
Рысивший за боярином отряд тоже приободрился — глухой осенью в пути несладко хоть бы и княжьим отрокам.
Обольянинские миновали ворота — всей роскской земле на зависть возвели их, не пожалел князь Арсений золотой и серебряной казны. Слишком уж крепка память о других воротах, падавших во множестве той страшной зимой, когда впервые явилась Орда, и потом, когда ходила набегами, дожимая последние капли из покоренных земель.
Боярин придержал коня. Загляденье, а не работа — две башни из белого камня по бокам, а меж ними — створки из отборных дубовых досок в шесть слоев с нахлестом, окованные дорогим железом, перед воротами — подъемный мост, строенный по образцам севастийских крепостей. Не вдруг подберешься, а если и подберешься — не враз сломаешь!
С двух сторон старую Тверень ограждали реки — Велегa и Тверица, с третьей стороны город запирала новая каменная стена, вдоль берегов же стояли деревянные заплоты, но и их обновил князь Арсений — частокол в одно бревно заменили срубами, изнутри засыпанными землей и камнями.
Велика и славна Тверень! Хотя и поистратился князь, а подати не поднимает.
«До залесской мошны твереничам, конечно, далеко, — подумал боярин. — Князинька Гаврила Богумилович на стены да рвы не тратится, он вместо этого ордынских гостей привечает, ну и сам в Юртай два раза в год непременно наведается, да притом с богатыми дарами…»
Богатые-то они богатые, с досадой признался себе Алексии Всеславич, да все равно дешевле наших стен. Вот и думай, боярин, присягавший князю помогать всем, даже прекословием в совете, — кто прав? Арсений, что в Орде один-единый раз и был, ярлык получая на отцово княжение, аль Болотич, только что коням ханским копыта не лижущий?
Стража в воротах приветствовала боярина, тот кивал в ответ кметам. Нет, не поедет он домой, хоть Ирина и заждалась. Болотич, конечно, он Болотич, но прок и от него случается — именно там, на пиру, у захмелевшего мурзы выведал Анексим Всеславич, что в Юртае против Тверени задумано.
Вот и торжище, вот и княжьи хоромы — Арсений Юрьевич жил прямо так, без стен и крепостей. Бывший, еще дедов терем остался в старом детинце — сын его пекся, чтобы защитить город, не себя лишь.
Спешивались, разминая затекшие ноги. Навстречу уже спешили княжьи слуги, принимали уставших лошадей. Обольянинов загодя отправил легкоконного отрока вперед, предупредить, мол, едем. Сами известия боярин, конечно же, не доверил бересте.
Знакомые переходы, прихотливая резьба на косяках. Анексима вели прямо в малую думу, где собирались полдюжины самых близких князю бояр и где ждал сам князь.
В темно-русых волосах Арсения Юрьевича хватало седины, хотя князь немногим старше Анексима. Ликом тонок, худощав, как и сам Обольянинов, — иноземным гостям они порой казались братьями. Глаза кари, внимательны — князь всегда смотрел прямо и открыто, не пряча взор и не уводя.
Арсений Юрьевич шагнул навстречу, и Обольянинов поклонился, не по принуждению — по искреннему велению сердца. Ибо князя было за что уважать.
В малой горнице собралось всего шестеро, считая самого князя и Обольянинова. Дородный, славящийся свой бородою боярин Олег Творимирович Кашинский, самый старший в думе, воевода Симеон Верецкой да по праву считавшийся хитроумным Ставр Годунович Кошка, ведавший посольскими делами.
Ну и, конечно, владыка Серафим, епископ тверенский.
Да он, Обольянинов, еще не доросший до старшей дружины, где нет никого моложе сорока, служащий князю и мечом, и словом — как нужда ляжет.
— Садись, садись, — нетерпеливо махнул князь. — Не Залесск, чтобы поклоны отбивать. Гонец твой доскакал, сказал — весть важная, такая, что грамоте не доверить?
— Не доверить. — Обольянинов перевел дух, не спрашивая разрешения у князя, потянулся к ковшику с квасом. И, едва промочив пересохшее горло, стал говорить.
О большом пире у Гаврилы Богумиловича, куда явилось множество ордынских «гостей», ныне почти и не вылезавших из Залесска. О том, как он, тверенский боярин, весь вечер и добрую часть ночи старательно притворялся захмелевшим, даже песни орал — и все для того, чтобы потом, нарочно проиграв в кости знакомому мурзе дорогой, на бою со знемами взятый нож, завести речь о том, что по зиме, говорят, стоит ждать баскаков. И не только в Залесске, где князь Гаврила с ними большую дружбу водит, но и здесь, в Тверени. Да не просто баскаков — говорили о темнике Шурджэ, ханском сродственнике, нрава жестокого и неуступчивого. В отличие от многих ханских родственников, был Шурджэ истинным воином, презирал побежденных и не то чтобы чрезмерно лютовал — но был донельзя высокомерен. «Грехом гордыни поражен», как сказал бы владыка Серафим.
— Баскаки, значит? — дождавшись кивка князя, первым заговорил боярин Олег, для вящей солидности огладив бороду. — Не обессудь, Анексим Всеславич, но что ж тут такого? Бывали баскаки у нас на Тверени. Хорошего в том мало — безобразить будут, торг зорить, добрых людей обижать; но видели мы их, во всяких видах повидали…
