тихий мой Залесск.
— Изощрен в хитроумии Гаврила Богумилович, — только и покачал головой владыка. — Ишь, как ловко в конце свой Залесск ввернул!
— Чтобы я — да к Болотичу поехал?! — едва не задохнулся от возмущения князь Арсений. — Его о защите перед Ордой просил?!
— Так он и думает, — осторожно проговорил Годунович. — Что осерчаешь ты, княже, разорвешь грамоту — а он тебя через то еще и оговорит. Не в Юртае, там оговаривай, не оговаривай, все едино, но перед князьями. Ордынцы ведь не по воздусям к нам полетят, через порубежные княжества повалят. Резаничи тому, мнится, не шибко обрадуются, а Болотич тут как тут. Вот, мол, от кого все ваши горести…
— Брось, Ставр, — поморщился Олег Творимирович. — Всякому ясно, что Болотич нас оговорить случая не упустит. А вот что ему отвечать станем?
— Не только ему. Мало меня Болотич занимает. Ордынцам, что в гости не преминут пожаловать, — им чем ответим? — мрачно заметил воевода Симеон.
— Верно. — Обольянинов бросил свиток. — Что Болотич? Залессцев, помнится, крепко поучили при батюшке твоем, княже. Больше не сунутся, только с ордынской помощью…
— Этого-то я и боюсь, — вздохнул владыка. — Что помчится князь Гаврила вперед коня своего в Юртай. Для остальных князей — за землю роскскую просить, гнев хана утишать, на деле же — все под свой Залесск подгребать.
— Князю нашему в Орду ехать — самому голову на плаху класть! — горячо заспорил Верецкой. — Болотичу только того и надо!
— А не ехать — признать вину свою, — не согласился с воеводой Ставр.
— Признавай, не признавай — конец один, — отмахнулся Кашинский. — Явится Орда.
— Верно, — заговорил наконец Обольянинов. — Перед Юртаем кланяться… не насытятся они нашей кровью, нашими головами не успокоятся. Спалят Тверень так, что сгинет град… навроде Обольянина.
— А с Болотичем-то что? — не унимался Годунович.
— Лица терять не станем, — отрывисто бросил князь. — Ответим. И на съезд приедем, только не в Залесск. Пусть уж до Тверени братец наш Гаврила Богумилович проедется. И князья пусть к нам будут. Примем, в грязь лицом не ударим.
— Принять-то примем, да многие ль поедут? — засомневался Кашинский.
— Не лучше ли, княже, в Лавре, как повелось? — осторожно предложил владыка. — К Мартьянову дню самые дальние и те доберутся, а нам дорога и вовсе недлинна, место же благословенное, намоленное. Там бороды рвать друг другу не столь сподручно.
По лицу князя Арсения видно было, что и Лавра ему по душе не пришлась.
— Тверень ныне есть первый град земель роскских, — настойчиво произнес он. — В Дирове который год волки воют, да и Беловолод с Соболем так до конца и не поднялись…
— Но время ли то всем доказывать? — поддержал владыку и Обольянинов. — Пусть будет Лавра, княже. Да и не поставит никто в вину Тверени, что под себя все гребет, ровно Залесск какой.
Согласились с Обольяниновым и другие советники, так что князю, видя столь редкое единодушие, пришлось уступить.
— Будь по-вашему, бояре, — буркнул Арсений Юрьевич. — Лавра так Лавра. Но тогда, владыко, тебе с митрополитом говорить. Чтоб не пел под залесскую дудку.
— С митрополитом Петром речь поведу, — с готовностью согласился тверенский епископ. — Он и сам не больно Залесским игрищам рад.
— А раз не рад, то пусть нашей нужде споспешествует, — не слишком вежливо прервал владыку князь. — Приложи усердие, отче! Ставр, составь для Болотича грамоту. Олег Творимирович, печать приложи. Да остальным князьям весть пошлите. Немедля.
— Осерчал, — вполголоса проворчал Кашинский, едва за князем захлопнулась низкая дверца. — Что мы все на Лавре настояли. Но рассудите сами, бояре, разве ж мы не правы? Как никогда нужно нам в князьях единение! Потому что ежели нет…
Он не договорил, но тверенские набольшие все понимали и так. Если князья роскские присудят — наше дело, мол, сторона, сами баскаков перебили, сами перед Юртаем и отвечайте, — то останется им, княжьему совету, самим себя да князя хану выдать, надеясь, что собственная мученическая казнь отведет гибель от любимого града.
Еще водили по утоптанному снегу заморенного коня, на котором влетел во двор тверенский гонец, а Гаврила Богумилович, князь Залесский и, волею хана Обата, великий князь росков, уже созывал ближних на совет, о чем и объявил прибежавший прямиком с княжьего подворья Щербатый.
— Ну, теперь держись, братцы! — добавил он, бухаясь на укрытую медвежьей шкурой лавку. — Как бы не болело, да померло. Либо с Тверенью бодаться, либо с Юртаем…
— Не упомню, чтоб Залесск с Тверенью заодно был, — откликнулся воевода наемной дружины Борис Олексич, — и не было такого, чтоб на Орду хвост поднимали. Чай не резаничи!
— Чтоб баскаков били, тоже не бывало, — ухмыльнулся чернявый Воронко. Он был из Смолени и всей душой рвался бить саптар. Степняков ненавидели здесь все, кто открыто, как Никеша или тот же Воронко, кто про себя, и только Георгию Афтану ордынцы были всего лишь отвратительны, как бывают отвратительны грязные, пьющие лошадиную кровь варвары.
— Не было. А теперь есть! — тряхнул кудлатой башкой Никеша. — Нет, братцы, хватит поганых терпеть. Натерпелись! Твереничи — молодцы, поддержать бы их…
— И поддержим! — осклабился Щербатый. — Гаврила Богумилович, чай, Длань носит…
— Как князь решит, так и будет, — пресек скользкий разговор воевода и не удержался, добавил. — А может, и решил уже.
Решения Гаврила Богумилович всегда принимал сам, а единожды приняв, не отступался, но никогда не объявлял он свою волю, не выслушав тех, кому доверял. Так говорили в Залесске, который и обитатели, и гости все чаще называли Великим.
Услышав этот титул впервые, Георгий едва не расхохотался в лицо изрекшему сию глупость степенному роску, но в последний миг сдержался. Не из вежливости и уж тем более не из осторожности. Заезжий купец рассказывал любопытные вещи, не хотелось его сбивать, тем паче идти куда-то было нужно. Затащивший Георгия на Дебрянщину, Никеша не нашел ни отчего дома, ни родного села, только заросшие крапивой да кипреем ямины и буераки. То ли грозовой конь на бегу гривой махнул, то ли саптарва налетела, а может, свои же князья друг с другом мост не поделили, но дорога для побратимов, не успев закончиться, началась сызнова. С разговора на придорожном дворе, где бородатый купчина расписывал прелести залесского житья. И степняки там сытые да тихие; и князь пришлых привечает, лишь бы толк с чужаков был. И мастеровому человеку в Залесске место найдется, и торговому, ну а воинскому и вовсе — ступай прямо на княжий двор, посмотрят, на что годишься, да и возьмут. Кто таков, откуда родом — допытываться не станут.
Никеша с Георгием переглянулись и решили поглядеть, благо разговорчивому залессцу требовались люди для охраны. Так и добрались до городка, раскинувшегося на невысоких холмах вдоль синей, словно испятнавшие здешнюю рожь цветы, реки. Доехали и остались, потому что над наемным полком началовал один из бывших помощников Василька Мстивоевича, да и в дружине хватало «севастийцев». Воевода Борис Олексич двенадцать лет копил анассеопольские динарии, но, схлопотав седьмую в своей жизни стрелу, сказал себе и василевсу «хватит». Было это через год после того, как обидевший авзонийского гостя Георгий угодил в Намтрию.
Никешу воевода принял с распростертыми объятьями, обросшего светлой бородой севастийца признал не сразу, а признав, не колебался. Так брат Андроника стал побывавшим в краях севастийских невоградцем Юрием и оставался таковым больше месяца. Пока новоявленному дружиннику не заступили дорогу четверо саптар. Возможно, они не желали ничего дурного, даже наверняка — в Залесске кочевники никого не резали и в плен не тащили, удовлетворяясь княжьим корытом, но севастиец с утра был не в духе,
