— Сколько еще терпеть будем, пока Орда из нас соки вытягивает? Уж полтора века минуло, мы все медлим, все выгадываем… все! Сколько ждать еще? Такой повод! Подняться всем княжествам, дать отпор, когда Юртай войско пошлет! Послов отправить на запад да на север, просить помощи у Захара Гоцулского, у лехов, у знеминов, у скалатов с сейрами… да хоть у самого нечистого!.. Прости, владыко, вырвалось.
— Княже, — тяжело поднялся воевода Симеон. — Те речи ты не с нами веди, твоими верными слугами…
— Слуги — они в Залесске, боярин! — яростно прервал Верецкого князь. — А тут — други верные, с кем плечо о плечо на Поле выходили и еще, Длань даст, выйдем!
— Прости, княже, — поклонился воевода. — Все верно. Только мы и так с сим согласны. Глубоко ордынский корень прорастает, а с ним растет на роскских землях и их закон. Страх лезет да привычка ко мздоимству, к тому, что правды нет, а есть ханская воля. И волю ту купить можно, мурз, темников да любимых жен одарив щедро. А за князьями и простой народ тянется, мол, раз уж Дировичам[5] незазорно, так и нам вместно.
— Князей уговорить надо, — глубоко, словно перед схваткой, вздохнул Ставр. — Чтоб согласились бы рати слить. Невоград, Плесков, как и раньше говорил, не откажет. По ним Орда не прошлась. Страху меньше.
— Так и знайте, бояре, — князь встал, повел плечами, словно разрывая незримые путы, — буду на съезде речь вести, что пора нам всем против Орды встать. Всем. Всей земле, от дальнего края Невоградской пятины, где о саптарах до сих пор только сказки сказывают, до Резанска, столько раз сожженного, что даже летописцы счет потеряли.
— Быть по сему! — дружно произнесли тверенские бояре, утверждая княжью волю. — Так и реки, княже!
Как присудят князья роскские, потомки Дировы, — так и станется, а что тут судить? Пока есть время, нужно его использовать либо для мира, либо для войны. Случалось, добытое унижением перемирие становилось спасением, а бывало — и погибелью. Сколько раз обнаживший не ко времени меч погибал сам и губил пошедших за ним… Сколько раз замахнувшийся на необоримое безумец выходил победителем, становясь дарящей надежду песней… Рухнуть на колени или поднять меч? Труден и страшен выбор, но всего страшней не решить ничего. Нет в роскских краях богоравного василевса, чье слово — закон. Нет того одного, кто скажет «быть войне», загодя принимая на себя и славу победы, и позор поражения…
Георгий Афтан зябко поежился, оглядываясь на растянувшийся по заснеженной реке княжеский поезд. Зимний день недолог, короче пути, что надо пройти от ночлега до ночлега, а Гаврила Богумилович спешил. Хотел выгадать время для молитв и раздумий, чтобы еще раз поразмыслить о том главном, что предстояло сказать. Так объяснил князь Залесский тем, кого взял с собой, а взял он немногих. Чего опасаться по вьюжным дорогам? Разве что волков, потому что саптары на обладателя золотой пайцзы без ханского приказа не посягнут, да и не блуждают степняки по заснеженным лесам, а роски не тронут спешащего в святую Лавру. Не должны тронуть, хоть и многим встал князь Залесский и Яузский поперек дороги.
— Ох, не бережется Гаврила Богумилович, — словно подслушав мысли севастийца, выдохнул Терпило, любимый толмач княжий, свидетель избиения баскаков. Ему посчастливилось выскочить из кипящей, словно котел, Тверени и донести дурную весть до Залесска вперед уцелевших саптар. — Верую, что отринувшего гордыню и не носящего в сердце своем злобы Господь хранит, и все же…
Терпило любил недоговаривать. Пусть собеседник сам додумает, а толмач вроде и ни при чем. Вот и теперь начал и не закончил. Сидел на заиндевевшей кобыле, качал укоризненно головой, а Георгий с Никешей слушали. Им повезло — Гаврила Богумилович из наемников взял в Лавру только их со Щербатым. Набольших залесских — и тех оставил князь, вроде как за княгиней и сынами приглядывать да набившихся в город саптар стеречь. Были при Гавриле Богумиловиче, не считая обозников, лишь десяток старших дружинников, двое отроков да дюжина слуг. Даже одежд для выхода великий князь не прихватил, чтоб сразу видно было, едет не богатством в святом месте кичиться, а дело делать. Только вот какое?
Мыслей Гаврилы Богумиловича не знал никто, можно было лишь гадать. И гадали, чего еще в дороге делать, разве что волков слушать — а пели волки как-то слишком уж громко. Это заметил не только Никеша, что мог в дальних краях и позабыть родные снега, это заметили все. Волки, не таясь, выходили из лесу еще засветло и выли в холодное небо, сине-зеленое, как умирающая гедросская бирюза.
Не ведавший местных примет, Георгий поглядывал на спутников, но не расспрашивал ни о чем. Захотят — сами скажут. Зверей севастиец никогда не боялся, да те и не пытались нападать, они просто были рядом. Звали, плакали, пели. Люди молчали, но они были встревожены, особенно толмач…
— Гаврила Богумилович поторопиться велит, — выпалил догнавший головных всадников разрумянившийся княжий отрок. — Ух ты!
Георгий поднял голову. Впереди раскинулась снежная пустошь, ровная, нехоженая, чистая-чистая, словно покрывало для новобрачных. Вот бы разогнать коня и помчаться наперегонки с ветром, отшвырнув прошлое, не думая о припорошенных снегом камнях и трещинах. Вообще не думая.
— Филин плес, — осенил себя Дланью Терпило. — Лучше его засветло миновать. Дурное это место… Дальше бесюкам ходу нет — Лавра святая не пускает, вот нечистые и морочат напоследок, смущают души…
— А есть чем смущать, Терпило свет Миронович? — зло сощурился Щербатый, но толмач вызова не принял.
— Все мы пред Сыном Его грешны, — объявил он, — все слабы, а нечистый тут как тут. Волком рыкающим бродит… Поторопимся, пока солнце не село.
— Отчего б не поторопиться, — окликнул ведший отряд престарелый сотник Парамон Желанович. — Холодает… Погреться бы!
— А гладко-то как! — шумно вздохнул разохотившийся к скачке мальчишка, норовя послать коня вниз.
— Стой! Куда лезешь?! — Щербатый ухватил лошадь отрока под уздцы. — Берегом поедем! Бесы аль не бесы, но провалиться здесь раз плюнуть!
Отрок насупился, счастливая улыбка погасла. Кони послушно пробивались снежной целиной, обходя предательский плес. Низкое солнце цеплялось за кромку леса на дальнем берегу, искрился снег, поземкой стлался по земле не прекращающийся даже днем волчий вой.
— Так что, Терпило Миронович, — слишком громко заговорил Парамон Желанович, — говоришь, неслучайно там все вышло? В Тверени-то?
— Кто ж его знает? — вздохнул толмач. — Арсений Тверенский никогда в спину не бил, только князь — одно, бояре — другое… Как набат ударил, Арсений Юрьевич на подворье у владыки Серафима был, в том я Длань целовать готов. А вот Обольянинов, любимец княжий, с доверенными людьми — незнамо где.
— А ты где сам был-то, Мироныч? — полюбопытствовал сотник. — При саптарах?
— Как бы при них, кончили бы меня, — скривился толмач, — как есть кончили! Длань уберегла. Отпросился я Сыну Господню свечечку поставить, а чтоб далеко не ходить, к владыке на подворье и пошел. Там и был, когда началось…
— Оттуда и сбежал, — подсказал Щербатый, не терпевший пронырливого залессца.
— Я служу князю своему, а не саптарам, — надулся Терпило.
Георгию стало скучно, и он принялся глядеть по сторонам.
Потому и увидел, как замерзшим плесом в ту же сторону, что и княжий поезд, движется темная фигура. Высокая, грузная, она мерно и тяжко шагала по снежному ковру, неведомым образом опережая шедших рысью коней, удаляясь, как удаляется в степи пыльный вихрь, но странный путник не был смерчем. Георгий видел сутуловатую спину, массивный посох, седую, всклокоченную гриву. К ногам незнакомца льнула длинная предвечерняя тень, на белом снегу казавшаяся вовсе черной. Не в силах оторвать взгляда от диковинного зрелища, севастиец послал рыжего в галоп, но куда там! Догнать старика, а странник был стариком, в этом Георгий не сомневался, было невозможно.
— Стой! Ты куда? — долетело сзади. — Вовсе ополоумел?!
Звали Георгия, но обернулся на окрик старик. Он был слишком далеко, чтоб севастиец мог разглядеть лицо, но отчего-то не сомневался, что его самого путник видит насквозь. Рука самочинно дернулась отдать
