золотились березы, хмурились ели, сиротливо стыли убранные поля. Днем с небес раздавались журавлиные плачи, а по ночам пробовали голос еще не сбившиеся в стаи волки. Кто знает, может, и снег первый пошел, облепил застигнутые врасплох деревья, ровно саптарва земли роскские, пригнул к земле. Деревья да города не люди, где родились, там им и стоять. Не сбежишь, не отряхнешься, разве что ветер отряхнет. Если не сломает. Здесь, возле теплого синего моря, что снег, что Орда казались дурным сном. Были у Севастии другие беды и другие враги.
Воевода отогнал кусачую осеннюю муху и почесал переносицу, вполглаза следя за оживленной, несмотря на вечерний час, дорогой. Всадника в простом плаще опытный глаз выхватил сразу — севастиец сидел в седле как влитой, а конь, рыжий белоногий аргамак, стоил немерено. Не всякому боярину по карману. В награду, что ли, достался?
Поравнявшись с ведущей к лагерю росков дорогой, белоногий уверенно свернул с большака. Воевода вгляделся в нежданного гостя и понял, что видел этого молодца, причем недавно. Гонец княжий? Неплохо бы! За делом, глядишь, кто сборы-то и отложит. Воевода огладил короткую — не боярин и не поп — бороду, готовясь к разговору. За спиной зазвенело и скрипнуло — караульщики тоже слепыми не были.
Вечерний гость остановил коня и спешился.
— Здравствуй, стратег Василий Мстивоевич, — старательно выговорил он по-роскски, — гостя примешь или назад ехать прикажешь?
— Юрий свет Никифорович! — всплеснул руками Василько, признавая княжича. — Да откуда ж ты взялся, душенька твоя пропащая?!
— Вернули меня, — сверкнул зубами гость, — а я сбежал. С пира сбежал. Тошно со змеями из одной чаши пить, стратег. Отвык, пока воевал!
— А и ладно, что отвык, — одобрил воевода, понимая, что ему давно не хватало доброй чаши. — Заводи коня, гулять будем.
— За тем и приехал. — Юрий Никифорович улыбнулся, но как-то невесело. — Четыре года дома не был. Мне бы радоваться, а не могу. Наверное, не так со мной что-то. «Неладно», как вы говорите. Что думаешь, стратег?
— Что тут думать? — пожал плечищами Василько. — Хорошему воину в тереме всегда тесно, ты же не пес цепной, а волк лесной! Куда тебе из брони да в шелка? К вечеру взвоешь, к утру загрызешь кого… Гляди-ка, и эти к нам заворачивают. Купцы вроде.
— Это я их позвал, — засмеялся княжич, став прежним Юрием, готовым что порубиться, что чарку осушить. — Угостить хочу. Ты говорил, что нежданный гость хуже саптарина. Я нежданный, но с угощением. Я лучше саптарина!
— Глупость кажешь, — свел брови Василько, — какой же ты нежданный, если мы в одних щелоках стиранные, на одном огне паленные?! Угощай, спасибо скажем! А мы ответим, тоже, чай, не бедные.
Первым упился худой, как жердь, воин, памятный Георгию по ночному налету на птениохский лагерь. Вторым бережно, на попоне, отволокли в темноту краснощекого Нафаню, за следующими севастиец не следил. Роски появлялись, исчезали и вновь появлялись. Вспоминали, просили непонятно за что прощения, хохотали, били по плечу и тут же хмурились, поминая убитых. И Георгий тоже что-то объяснял, в чем-то клялся, кого-то оплакивал и пил, пил, пил…
— Здрав буди! — выкрикнул сосед, передавая чашу. В ней было не вино, то есть не совсем вино.
Голова красноречиво кружилась — утро не будет легким, с какой стороны ни глянь. Тошнота, гнев Андроника, вздохи Феофана, печаль Софии, но это потом! После радости, что только еще разгорается.
— Он меда не пивал! — проорал над ухом кто-то, кого севастиец в темноте не признал. — Провалиться на этом месте, он меда не пивал!
— Не пивал, — расхохотался брат василевса, — но теперь пью!
— Коли мед пьешь, то и кафтанами сменяемся! Если не брезгуешь!
— Давай!
— Орел…
— Еще бы не орел! Забыл, кто хана уходил?
— Такое забудешь!
Сил есть давно не было, но чаши упорно свершали круг за кругом. Здоровенный дружинник стукнул кулаком по столу и угодил прямиком в кучу синего винограда. Брызнул сок, стало смешно и весело, будто и не было незнакомой невесты, ослепленного Геннадия, интриг, яда, лжи…
— А что, Юрыш, пошли с нами до Дебрянска!
— И то сказать! Кровь разом лили, меды пили…
— Наших сыщем! Вот Олексич-то с Громыхой обрадуются!
— Помнишь Олексича-то? Как вы об заклад-то бились?
— А кафтан-то твой, Щербатый, как для Юрыша кроен! Может, отдашь?
— И отдам! Бороду б ему, и хоть сейчас в Тверень!
— Лучше в Невоград, наши девки белявых любят!
— А еще лучше в Смолень!
— В Дебрянск, я сказал! А борода до весны отрастет…
— До какой весны, брате?
Смех. Даже не смех — грохот. Камнями с гор, громами с неба, а ведь сперва в Намтрии не до смеха было. Гвардии василевса и наемникам-роскам предстояло сдерживать птениохские орды до подхода подкреплений. Динатских дружин и рыцарей Гроба Господня, что после незадачи с захватившими Город, Где Умер Бог, огнепоклонниками-мендаками освобождали оный Гроб в самых странных местах. Была бы добыча.
Апологеты единения с авзонянами клялись, что нужно продержаться до весны. Не прошло и года, как вопрос «до какой весны» в армии Стефана стал любимой шуткой. Рыцари не пришли, а динатам мешали то дожди, то суховеи, то перебежавший дорогу шакал. Ничего, отбились. К вящему разочарованию «гробоискателей».
Георгий вообразил лицо магистра Ордена, когда до Авзона дошла весть о намтрийской победе, расхохотался и провел пальцами по колючей щеке.
— Что, княжич, отпустишь бороду?
— Пойдем воевать — отпущу!
— Молодцом!
И вновь чаша за чашей, и с каждым глотком все родней те, кто рядом, все ниже горы, все ближе небо!
На дальнем конце стола запели. Георгий прислушался. За четыре года он неплохо выучил язык, но смысл песни словно бы ускользал. Слова были знакомые, но нечто, превращавшее их в единое целое, не давалось, уходило в глубины серебряной рыбиной…
—
— Вот, — щербатый верзила внезапно ткнул пальцем куда-то за плечо Георгия, — вот они… Эк и обсели тебя!
Георгий аккуратно поставил чашу на залитый вином стол и неуверенно оглянулся.
— Не видит! — удовлетворенно сказал плечистый кудреватый Никеша. — И не увидит. Чай, не блохи,
