Определенную значимость в этом смысле имеет и точка зрения Д.В. Затонского. Полагая, что «Парфюмер» воплощает постмодернистскую «синкретическую неразбериху всех стилей и возможностей», исследователь пишет: «Гренуй — это пародия на дьявола, но одновременно и на Бога-творца. Так что он — не воплощение зла, скорее уж воплощение бессмыслицы» (Затонский Д.В. Постмодернизм в историческим интерьере // Вопросы литературы. — 1996. — Выпуск III. — С. 189).
209
См.: Пестерев В.А. «Эликсиры сатаны» Э.Т.А. Гофмана и роман-метафора ХХ века // В мире Э.Т.А. Гофмана. — Выпуск I. — Калининград, 1994. — С. 186—188.
210
Цитаты даны по журнальной публикации романа (Иностранная литература. — 1991. — № 8). Здесь и далее страницы указаны в тексте работы.
211
«Grenouille spurte, wie sein Herz pochte, und er wu?te, da? es nicht die Anstrengung des Laufens war, die es pochen machte, sondern seine erregte Hilflosigkeit vor der Gegenwart dieses Geruches. Er versuchte, sich an irgendetwas Vergleichbares zu erinnern und me?te alle Vergleiche verwerfen. Dieser Geruch hatte Frische; aber nicht die Frische der Limetten oder Pomeranzen, nicht die Frische von Myrrhe oder Zimtblatt oder Krauseminze oder Birken oder Kampfer oder Keifernnadeln, nicht von Mairegen oder Frostwind oder von Quellwasser…, und er hatte zugleich Warme; aber nicht wie Bergamotte, Zypresse oder Moschus, nicht wie Jasmin und Nerzisse, nicht wie Rosenholz und nicht wie Iris… Dieser Geruch war eine Mischung aus beidem, aus Fluchtigem und Schwerem, keine Mischung davon, eine Einheit, und dazu gering und schwach und dennoch solig und tragend, wie ein Stuck dunner schillernder Seide… und auch wieder nicht wie Seide, sondern wie honigsu?e Milch, in der sich Biskuit lost — was ja nun beim besten Willen nicht zusammenging: Milch und Seide! Unbegreiflich dieser Duft, unbeschreiblich, in keiner Weise einzuordnen, es durfte ihn eigentlich gar niht geben. Und doch war er da in herrlichster Selbstverstandlichkeit. Grenouille folgte ihm, mit banglich pochendem Herzen, denn er ahnte, da? nicht er dem Duft folgte, sondern da? der Duft ihn gefangengenommen hatte und nun unwiderstehlich zu sich zog» (25-26). Оригинальный текст цитируется по изданию: Suskind P. Das Parfum // Roman-Zeifung — 1989. — № 471. Здесь и далее страницы указаны в скобках.
212
Здесь дается более точный, чем у Э. Венгеровой (с. 64), перевод оригинального текста: «… unsere Sprache taugt nicht zur Beschreibung der riechbaren Welt» (77).
213
Конечно же, вполне оправданно возникает мысль о влиянии Ф.М. Достоевского на понимание Зюскиндом «красоты». И хотя точно фактическими, авторскими свидетельствами тому мы не располагаем, представленная в «Парфюмере» природа эстетического очень созвучна известной мысли Мити Карамазова: «Красота — это страшная и ужасная вещь. Страшная, потому что неопределимая, а определить нельзя, потому что Бог задал одни загадки. Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут. …Страшно много тайн! Слишком много загадок угнетают на земле человека. …Иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала мадонны, а кончает идеалом содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала мадонны, и горит от него сердце его… Что ему представляется позором, то сердцу сплошь красотой. В содоме ли красота? Верь, что в содоме-то она и сидит для огромного большинства людей… Ужасно то, что красота не только есть страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы — сердца людей» (Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы. — М., 1972. — С. 122—123).
214
«Allein das Mondlicht lie? er sich gefallen. Das Mondlicht kannte keine Farben und zeichnete nur schwach die Konturen des Gelandes. Es uberzog das Land mit schmutzigem Grau und erdrosselte fur eine Nacht lang das Leben. Diese wie in Blei gegossene Weit, in der sich nichts regte als der Wind, der manchmal wie ein Schatten uber die grauen Walder fiel, und in der nichts lebte als die Dufte der nackten Erde, war die einzide Welt, die er gelten lie?, denn sie ahnelte der Welt seiner Seele» (73).
215
Рабинович В.Л. Алхимия как феномен средневековой культуры. — М., 1979. — С. 73. Небезынтересно созвучие этой мысли Т. Карлейлю, писавшему, что «в символе есть сокрытие и откровение, молчание и речь».
216
Весьма небезынтересна с этой точки зрения «альтернативная» интерпретация проблемы художника О. Дарком, который пишет, что «самоубийство зюскиндского Жан-Батиста — последнее, главное произведение, предыдущие его только готовят». По мысли О. Дарка, «героя-автора интересует лишь мера эстетической выраженности». Поэтому вполне логично утверждение: «Смерть-себя-убийство — предпочтительный из традиционных финал «романа о художнике», последнее в задуманном им цикле (в искусстве, как «в жизни»). То есть эстетическая необходимость» (Дарк О. Художник и его натурщицы // Литературное обозрение. — 1993. — № 7—8. — С. 74).
217
Арутюнова Н.Д. Метафора и дискурс // Теория метафоры. — М., 1990. — С. 19.
