Данилычем, видя твою сущую неумелость, выгородили тебя из дядина воровства. Зачем напоминать царю о себе теперь, благо с рук сошло да позабыл?
— Да я в службу пойду, а не царю о себе напоминать хочу…
— Да списки-то гвардейских солдат ведь он пересматривает сам. Прочтёт Балакирев — и вспомнит… Потребует справки… Дело может спросить… И прощай, житьё-бытьё привольное!.. Настать могут тебе и голода, и холода. Подумай!
— Да что думать… Лучше в глаза взглянуть беде, чем скрываться, коли быть ей следует…
— Разве вот что, — как бы раздумывая и соображая про себя, выговорил Кикин.
— Что такое?.. Скажи, голубчик, чего сдумал? — пристал Алексей.
— Да, думаю, так нельзя ль капральство занять и в полках не быть?.. Трудно оно, конечно, а может?..
— Как же бы?.. Надоумь! Головка ты золотая наша! — ластился Алексей.
— Да нельзя ли через Монцовну как. Одно, братец, тут неладно… Сделает — не сделает, а поминок напредки подавай, и немаленький… То же, что и Сашка Протасьев, вор…
— Это самое разлюбезное дело! — весело вскрикнул Алексей. — Начистоту, значит…
Кикин презрительно улыбнулся только.
— Да сколько, примерно, на первый случай? Рублёв полсотни… Меньше и не беспокой…
— А так нельзя?
Кикин засмеялся и смерил смельчака глазами. Алексей, улыбаясь, выдержал этот осмотр, охорашиваясь.
— Конечно… Чем черт не шутит? Ты молод и исправно сложен… Может, Анютка и позарится… без рублёв сделает…
— Пойду… попытаюсь, — самоуверенно отозвался Алексей и замолчал. Кикин не начинал. Балакирев встал и поспешил уйти, решившись во что бы то ни было добиться свидания с Анной Ивановной Монс [63], местожительство которой вся Москва знала, а тем больше знакомцы братьев Апраксиных.
Глава III. Маета
Когда Балакирев возвратился к Апраксину, Андрей Матвеевич ещё не вставал со своего пухового ложа.
Он, впрочем, не спал, а грезил с закрытыми глазами. В наше время назвали бы занятие проснувшегося Андрея Матвеевича мечтами, но в конце XVII века москвич ещё не выдумал этого мудрёного слова, явившегося в проповедях придворных витий чуть не век спустя. Грезить наяву — совсем другое дело — занятие приятное представлять себе всякие утехи и лёгкое, без помех их достижение. Грёзы Андрея Матвеевича были очень недалеки и не отличались богатством и причудливостью. Он, проснувшись и чувствуя во рту гадость, как бывает с похмелья, не сплёвывал от лени только. А чтобы заглушить неприятное ощущение, обычно прогоняемое с похмелья новою выпивкою, увлёкся мысленным представлением приятности питья всласть. Представление сделало ещё неизбежнее потребность выпить, и он, не владея собою, хриплым голосом крикнул:
— Пить!
Этот приказ окружавшие его знали и несли наливку барбарисную мгновенно.
На этот раз поднесенье замедлилось. Человек, ожидавший боярского пробуждения, рассчитал, вероятно, неудачно и, полагая, что успеет, куда-то улизнул по делам своим.
Раздался крик вторично, уже с гневом.
Робко вбежал знакомец и поспешил подать стопку.
Гневный Апраксин с жадностью глотнул, сколько влилось в его широкое горло, и, закашлявшись, со злостью оттолкнул стопку, так что наливка плеснула в лицо подносившему, а затем до ушей его долетели непечатные слова.
— Не гневайся, Андрей Матвеевич! Я не скоро нашёл сулею.
По голосу узнав, что Ганимедом [64] прислужился не холоп, а Алёша Балакирев, Апраксин счёл нужным извиниться:
— Прости, Бога ради, Алексей Гаврилыч, я ведь бельмами не заметил, что ты это, а не Андрюшка… Куда его черт унёс?.. Зачем изволил трудиться?..
— Да ты зычно и жалобно таково вдругорядь крикнул, — я и поспешил… Никого не случилось окроме…
— Удружил истинно… да винность свою чем мне загладить будет?.. Ты у меня… друг, а… не…
— Не велика важность… только бы, государь, был ты благополучен да на меня не изволил серчать за безвинную провинность.
— Все готов сделать, что прикажешь, только, Бога ради, отпусти мне вину невольную! — не оправдывая себя за сбрех, заверял совсем очнувшийся Апраксин. — Проси чего желаешь — сделаю… охотно…
Лицо Балакирева просияло, но вместе с желанием, промелькнувшим в мыслях, напала и робость.
— Я бы… — начал он и замялся.
— Ну, что? Говори смелей, — подбодрил Апраксин, вошедший в свою колею доброго малого к приятелям.
— Хотел бы, да не смею просить.
— Скажи, что? чего тут?..
— Коли бы милость была… чинком бы найти нельзя ли?
— Да знаешь сам — в стряпчие теперь не производят уж…
— Я не стряпчев чин хотел бы…
— А каков чин желателен был?
— Да, коли бы можно… хоша из солдатских… сержантский, что ль?
— Служба, друг, нужна, в полках…
— Могли бы мы и послужить… не перестарел ещё…
Апраксин улыбнулся принуждённо, но промолчал. Балакирев, не слыша отказа, продолжал:
— Хоть бы у воеводы, у братца твоего, которого ни на есть, у Федора Матвеича аль у Петра Матвеича [65], при лице, как…
Апраксин вздохнул:
— Тебе, братец, Верхососенские леса помешают… Царю докладать надо, и сперва… прямо братья взять не могут… И сами докладать не решатся… Нужна заступа иная… под весёлый час… чтобы не показалось во гневе… Ты лучше… Монцовне поклонись… Что ни на есть посули… Она, известно, зубы скалит и к державному подъедет при случае, так что и отказа не случится… Вот каков мой совет! Самое короткое и верное средствие…
— А сколько ей примерно… в приносе-от?
— Ну… это, как те сказать?.. заранее… не отгадаешь… Мать её карга прежадная… торгуется пуще жида… Недёшевы у их покупаются милости…
— А дать мне, сам знаешь, не из чего много, Андрей Матвеич… Животы [66] дядины вам пошли, кои можно было бы…
— Нет ли ещё чего где?
— Есть отцовские четьи… Матери ворочены… Да она, прах её возьми, живуща и при животе своём не поступится…
— Ну, как знаешь… А Монцовне не дать нельзя… и не дойдёшь до ей с пустыми руками.
— Эко горе!.. А с тобой бы заехать, к примеру сказать?..
— Почему не завезти тебя!.. Да будет ли польза?. Твоё дело!
— Ты бы, Андрей Матвеич, только бы предоставил мне с этой самой Монцовной слова два-три