В доме Пузыревых дым стоит коромыслом. Мать, засучив рукава, стряпает шанежки, тетка Василиса гремит посудой, накрывает широкий праздничный стол. Тысячу дел придумали Ваняте. Сначала он драил тертым кирпичом медный самовар, потом подметал двор, потом скоблил ножом крыльцо…
Сегодня в двенадцать ноль-ноль приезжает отец. Ваняте об этом не оказали. Он поглядывает на мать и тетку Василису, ухмыляется. Ну и хитрецы! Ничего, он подождет, уже недолго!
Стол трещит от всякой еды, а тетка Василиса придумывает все новые и новые угощенья. Станет посреди избы, взмахнет руками и скажет:
— Ой, боже ж ты мий, та що ж це робиться! Та тут же ничого нема! Може ще яку консерву купить? Та чого ж вы мовчите? Та бижи ж ты, Ванята, в той магазин! Та що ж мени з вами робить!
В последнюю минуту, когда уже все было готово и можно было наконец сделать передышку, тетка Василиса погнала Ваняту в магазин купить кофе. В доме Пузыревых кофе не пили, но тетка Василиса решила, что теперь без него не обойтись.
Ванята спрятал деньги в карман и пошел в магазин. Тетка Василиса сказала, чтобы он летел пулей, но Ванята решил не торопиться. Было всего только десять часов. Сто раз успеет сбегать в магазин!
Сегодня у Ваняты два праздника. Во-первых, приезжает отец, а во-вторых, — дожинки. В кармане его комбинезона лежит отпечатанный на машинке узенький листок: «Уважаемый тов. Пузырев! Партийная организация и правление колхоза просят Вас пожаловать в клуб на праздник урожая. Явка обязательна».
Узнал бы про это Гриша Самохин, умер бы от зависти! Эх, Гриша, Гриша, жаль, нет тебя здесь!
Ванята дал небольшой крюк, решил сначала посмотреть на клуб, который украшали вчера колхозники, и на стенную газету, которая висела возле клуба за стеклянной витриной. Ее тоже делали вчера. Ванята ходил в клуб вместе с Марфенькой, Пыховыми и все видел — как печатали на машинке статейки, клеили фотографии, рисовали красками заголовки.
В газете была статейка о Сашкином прадеде. Как жили раньше крестьяне и как живут теперь. Была и фотография. Дед Егор строго смотрел из-под своих густых бровей и как будто бы говорил: «Ничего, однако, поработали: и хлебушко есть, и молоко, и прочее. Жаль, не довелось глянуть на вашу жизнь своим глазом. Молодцы, граждане, то есть товарищи колхозники. Одобряю!»
Много знакомых людей увидел Ванята на фотографиях — и отца Пыховых, и комбайнеров, и тетку Василису с деревянной поварешкой в руке. Была в газете и еще одна фотография. Ее прислал накануне в твердом картонном пакете суетливый и немного смешной человек — Бадаяк. Ванята сразу нашел на снимке себя, Марфеньку, Пыховых. Не попал в кадр только Сашка Трунов.
Ванята подошел к клубу. Все здесь было в порядке. Газета висела на месте. На фасаде трепыхались флажки. Над входом в клуб звал в гости огромный лозунг — «Добро пожаловать, товарищи хлеборобы!» Ванята полюбовался этим лозунгом, проверил на всякий случай — цел ли пригласительный билет с «уважаемым товарищем» и только тогда пошел выполнять поручение тетки Василисы.
Размахивая рыжей коробкой кофе и кульком конфет, Ванята возвращался домой. От радости у него все пело и плясало в душе. Жаль, что мать не берет его с собой на вокзал, но это понятно: отец и мать давно не виделись. У них будут свои разговоры, и Ваняте знать их не надо. Пускай будет так, как задумала мать. Главное — приедет отец. Больше ему ничего не надо!
Пританцовывая, вбежал Ванята в избу, поднял, как пароль, как пропуск к счастью, коробку кофе и конфеты.
— Купил, тетя Василиса! Мировецкого! С цикорием!
Но что это? Тетка Василиса и мать даже не посмотрели на него. Пока Ванята вертелся возле клуба, выбирал в магазине самый лучший кофе и конфеты, тут что-то произошло. Полчаса назад мать была в белой праздничной кофте и синей юбке, а теперь надела серое с бледными цветочками платье, в котором работала на ферме, повязалась простым платочком.
Мать и тетка Василиса из-за чего-то поссорились. Тетка Василиса наступала, а мать тихо и виновато защищалась.
— Та що ж це такое робится? — кричала тетка Василиса. — Та що ж це такое надумала! Ой, боже ж ты мий! Та подумай же ты своею головою! Та тьху на тебе за таки дила! Та йды ж ты, я тоби кажу, на отой вокзал!
Ваняте стало все ясно. Мать передумала почему-то идти на вокзал. Отца никто не встретит. Он обидится и, возможно, даже уедет назад. Теперь уже навсегда, на всю жизнь!
Ваняте стало страшно. Чистый, полный надежд и ожиданья день, который так хорошо начался для него, померк, закрылся непроглядной косматой тучей.
Мать не видела этого молчаливого упрека в глазах Ваняты. Она ушла на ферму, а Ванята и тетка Василиса остались в избе. Тетка Василиса кипела от гнева. Она ни с того ни с сего замахнулась на Ваняту и закричала:
— Та кинь ты отой чортив кохве! Та на биса ты купив оту гадость? Ой, боже ж ты мий, та що ж це на овити робится? Та довго я буду за всих страдаты? Та чого ж ты стоишь, як отой пенек, я тоби кажу!
Тетка Василиса оглядела огорченным взором стол с едой, оказала: «Тьху на вас на всих!» — и вышла из дома, хлопнув изо всей силы дверью. Жалобно и тонко зазвенели на столе рюмки.
А через минуту Ванята уже был на улице. Задыхаясь, мчался он по жнивью, по тропкам и дорожкам на вокзал. Он встретит отца, приведет его домой и навечно помирит с матерью.
По большаку сзади Ваняты пылила машина. Ванята свернул в сторону, добежал до телеграфных столбов и замахал над головой кепкой.
— Сто-ой! — закричал он. — Сто-ой!
Машина затормозила невдалеке, прокатилась юзом по гладкой, накатанной до белого сияния колее. Шофер высунулся из кабины, погрозил кулаком.
— Ты что — сдурел? Я ж тебя, как куренка, мог… в минуту!
— Возьмите. Мне на вокзал! Дяденька-а!
— Я тебе дам — дяденька! Ишь, моду взяли! Садись скорее, окаянный!
Заскрежетала дверца. Ванята влез по высоким подножкам в кабину, сел на черное, вытертое до ниток сиденье. Машина дала газ и снова рванулась вперед.
Шофер поправил зеркальце над головой, сердито оказал:
— За таких наш брат и страдает. Лезут под самые колеса — и все. Встречаешь кого, что ли?
— Отца. С Востока едет. С границы он почти…
Шофер закурил, теперь уже одобрительно посмотрел на пассажира.
— Чего ж молчал? Так бы сразу и сказал! Тоже мне…
Машина домчала Ваняту до перекрестка. Направо дымил кирпичный завод, налево, в гуще пыльных деревьев мелькали станционные дома, светил издалека яркий зеленый огонек светофора.
— Теперь успеешь, — сказал шофер, открывая дверцу. — Давай, давай. У меня работа!
Шофер свернул к заводу, а Ванята помчался на станцию.
Он прибежал как раз к сроку. Электровоз, замедляя ход, прополз мимо станции, чихнул тормозами и остановился. Ванята выбрал местечко возле дощатой калитки для пассажиров. Над ней на двух тонких трубах висела белая дощечка с надписью — «Выход в Козюркино».
Проводники открыли тамбуры, не торопясь вытерли тряпкой серые прямые поручни, сошли со своими флажками на перрон. Ванята не спускал глаз с вагонов — только бы не прозевать отца!
Пассажиров, как всегда, в Козюркине было немного. Показались какая-то женщина с грудным ребенком на руках, два длинноногих суворовца с яркими малиновыми погонами на плечах; размахивая кефирной бутылкой и оглядываясь на окошко своего вагона, побежала к дощатому киоску девчонка в синих джинсах.
В дверях одного из вагонов появился седой старик в черном костюме и с узелком в руке. Он сполз по ступенькам на землю, сказал что-то проводнице и пошел к выходу.
Электровоз постоял еще минуту-две, толкнул для порядка взад и вперед вагоны, и, набирая ход, умчался в свой далекий путь. Опустив руки, стоял Ванята возле калитки. Прошла мимо женщина с ребенком,
