белье, и все думал о разговоре в избе. При чем тут он и этот неожиданный отъезд? Что скрывали от него мать и Егорышев?
Чем больше думал Ванята, тем больше запутывался.
Может, он сам виноват? Натворил что-нибудь, и теперь матери стыдно смотреть людям в глаза. Она хочет везти его в далекие края, перевоспитать там и снова сделать человеком…
Ванята перебирал по пальцам все хорошее и плохое, что удалось ему пока сделать. Получалось так на так, и то было, и это. Порой таскал из школы двойки, нырял ложкой в банку с вареньем, однажды разбил в доме Гриши Самохина стекло. Приходил Гришин отец, стыдил при матери, сулил вздуть ремнем.
Но уезжать из-за этого, конечно, не стоило. Гришин отец, если разобраться, тоже неправ. Весной Гриша высадил в их окне стекло, но мать не сказала ему ни слова. Залепила дыру бумагой — и все… Нет, как ни крути как ни верти, а Ванята тут ни при чем.
Зря мать хитрит и скрывает что-то от Ваняты. До сих пор секретов у них не было. Все по-правде, по- честному. А дед Егорышев верно говорит — шила в мешке не утаишь. Правда все равно когда-нибудь вылезет наружу. Пасечник не желал Ваняте зла. Об этом даже думать нечего. Егорышев и Ванята — давние друзья. Ванята приходил в сад к пасечнику, лакомился сотовым медом, в котором застряли крылышки пчел, терпеливо слушал его рассказы. Пасечнику не хотелось терять такого ценного собеседника. Он намекал, что теперь развелись такие люди, которые сами лезут вперед с разговорами, а слушать и вникать не умеют.
Что же, в конце концов, получилось у матери — поссорилась с доярками, отругал ни за что ни про что председатель колхоза? Председатель был человек крутой, горячий и, как давно заметил Ванята, несправедливый. Однажды от него досталось и Ваняте…
Не зная беды, Ванята шел с рыбалки. На кукане болтались липкие пескари и живучие полосатые окуни. Председатель увидел Ваняту, перешел через дорогу и без всяких предисловий спросил: «Ты лодку зачем потопил, парень? Говори!» Сказал «говори», а сам даже рта не дал раскрыть, сыпал без передышки вопросами — «зачем, почему, до каких пор?»
Лодку, на которой переправлялись косари, Ванята не трогал. Даже не подходил к ней. Он рыбачил с берега. Другое дело — Гриша Самохин. Станет в лодку, упрется ногами в борта и давай раскачивать. Только рыбу распугает.
За все Гришины проделки влетало почему-то Ваняте. Это был не просто случай, не исключение, а система — как в таблице дважды два. Хоть проверяй, хоть не проверяй — итог один и тот же.
Грустные размышления Ваняты прервал шум мотоцикла. В селе на мотоцикле гоняли только двое — председатель и счетовод. Между прочим, председатель задавил в прошлом году петуха Пузыревых. Петух, правда, был дурак, сам лез, куда его не просили, но факт остается фактом.
Ванята поглядел вдоль улицы и узнал председателя. Он мчал по дороге на полном газу. Пыль клубилась сзади серым облаком. К плетням, размахивая куцыми крыльями, шарахались куры; с немым упреком смотрели вслед мотоциклу горбоносые рассудительные гуси.
Мотоцикл сделал по улице крутой вираж, подкатил к Ванятиным воротам, отрывисто фыркнул и тут же заглох. С черного потертого сиденья спрыгнул председатель в пыльных кирзовых сапогах и круглых космических очках на лбу. Он вынул из мотоцикла ключ, повертел его на длинной цепочке и окликнул Ваняту:
— Мать дома?
Ванята снимал белье, уклончиво глядел в сторону — на корявую вишню с яркими лакированными листьями, на белого голубя с красной подпалиной на груди, который сидел на коньке черепичной крыши. Голубь был нездешний, залетел из каких-то далеких краев.
— Ты что — не слышишь? — спросил председатель.
Ванята молчал. После случая с лодкой он уже ничего хорошего от председателя не ждал. Только и умеет кричать!
Председатель подождал минутку, повертел ключ на цепочке и пошел в избу.
Ванята стоял среди двора с охапкой белья. В небе плыли высокие чистые облака, расстилали по земле свет и тишину. Голубь с красной подпалиной на груди ходил по коньку черепичной крыши…
Председатель все еще не появлялся. Ванята перебросил с руки на руку белье и пошел в избу. Как он предполагал, так и вышло — председатель расстроил и себя и мать. Красный, злой он ходил взад-вперед по комнате и дымил папиросой. Мать Ваняты сидела возле стола и, уронив голову на руки, плакала.
Козюркино
Три дня и три ночи стучат колеса поезда. Ванята и мать в купе одни. На квадратном столике — сверток с едой, цветочный горшок с тремя сухими пожелтевшими окурками. Кроме Пузыревых, в вагоне еще двое — дядька в тусклых синих очках и девушка с грибным кузовком. Поезд часто останавливался, но пассажиров не прибавлялось. Наверно, он мчал в такие края, которые вообще никого не интересовали.
Ваняте грустно. Льет без передышки холодный косой дождь. Книжка, которую он взял в дорогу, кончилась. В чемодане под сиденьем есть еще одна. Но мать спит, и Ванята не хочет ее тревожить. Уснула она сразу после обеда и до сих пор не открывает глаз, не боится проспать своей станции. Порой Ваняте кажется, что впереди вообще ничего нет — ни станций, ни городов. Только серые тучи, мокрые деревья да лужи.
Кроме белья и книжки, в чемодане Ваняты лежит еще жестяная коробка с крючками и обернутый полотенцем портрет отца. Отца Ванята не знал и не помнил. Он погиб в сибирской тайге, когда Ваняте исполнилось полтора года.
До этого отец работал на кирпичном заводе, который был рядом с селом. Ему надоело возить в самосвале кирпичи, потянуло в далекую опасную дорогу. Мать долго размышляла над своей судьбой и в конце концов согласилась ехать с мужем в Сибирь. Отец тронулся в путь один. А через год, когда Ванята подрос и уже сам бегал босиком по двору, мать написала отцу письмо и тоже стала готовиться в дорогу. Тут и пришла нежданно-негаданно в дом Пузыревых страшная весть. В тайге, где строили новый завод, случился от молнии пожар. Отец спасал с рабочими стройку и тайгу и сгорел в глухой, объятой пламенем чаще. Его даже похоронить не смогли. Потом среди гарей нашли только медную пряжку с темной расплавленной звездой. Это была пряжка от ремня, который носил отец.
На память о прошлом у Пузыревых остался лишь портрет отца в узенькой сосновой рамке. Ванята — вылитый отец. У отца такой же крутой лоб, поставленные чуть-чуть вкось глаза, а на щеках и возле переносицы пятнышки — веснушки…
Мать все спит и спит. Тихо вздрагивают губы. От ресниц падает на щеку синяя задумчивая тень.
Ваняте вдруг захотелось сделать для матери что-то большое и значительное. Такое, чтобы она улыбнулась и сказала: «Ну и обрадовал же ты меня, сынок!»
Он помечтал еще немного, потом встал со скамьи и поправил материну подушку. Мать быстро открыла глаза и улыбнулась Ваняте. Будто она вовсе и не спала, все видела и знает.
— Ты что, сынок?
Ванята смутился, сделал вид, что подошел он совсем случайно и вообще смотрит на станцию, которая в самом деле показалась за высоким светофором.
— Станция вон, — сказал Ванята. — Может, купить чего?..
Мать опустила ноги, достала из рукава платочек с деньгами, потянула зубами узелок и подала Ваняте бумажный рубль.
— Бери, — сказала она и улыбнулась краешками губ, возле которых недавно, но, видимо, уже навсегда, прорезался острый горький ручеек. — Конфет купи или мороженого. Чего хошь.
Ванята принял рубль, настороженно и строго посмотрел на него и возвратил матери.
— Ты чего, Ванята?
— Так просто… спрячь, — охрипшим глухим голосом сказал Ванята. — Не надо…
Мать спрятала деньги и вдруг потянулась вся к Ваняте, прижала к себе крепкой, огрубевшей в работе рукой.
