сел в кресло с высокой спинкой и кивнул Серёжке: — Садись. В ногах правды нет. Ты ещё не сидел с царями?»
По вранью Серёжка был олимпийским чемпионом. Он врал кому угодно и где угодно. Не мог удержаться Серёжка и сейчас:
«С министром сидел… Он приезжал в город. С отличниками совещание проводил…»
Серёжка уже совсем освоился в царском обществе. Он принялся рассказывать о министре просвещения. О том, как сидел с ним рядом на банкете и как министр похвалил его за отличную успеваемость и дисциплину.
Покончив с министром, Серёжка вкратце коснулся своего города. Пётр узнал, что Серёжка из Воронежа, и страшно разволновался.
«Ах ты же ёлки-палки! — воскликнул он. — Я ж там был! Как там сейчас Воронеж?»
«Не узнаете! Нечего и думать. Один проспект Революции чего стоит! Даже иностранцы отмечают…»
Тут уж Серёжка не врал. Город был первоклассный. Красивые дома, школы, театры. Вдоль улиц цвели высокие липы, и пряный аромат их затекал в каждое окно.
Пётр внимательно слушал рассказчика, кивал головой и, как показалось Серёжке, немного завидовал. Так это и было. Пётр вдруг встряхнул чёрной густой гривой. Усы у него ощетинились и торчали как пики.
«У вас другая обстановка, — сказал Петр, метнул недобрым взглядом на бородатых бояр; те сразу заволновались и зашипели. — Цыц, стиляги!» — крикнул Пётр и стукнул каблуком в пол.
Бояре моментально смолкли.
Серёжке не хотелось огорчать прогрессивного царя. Он сказал, что его в Воронеже помнят. Там есть Петровский сквер и памятник с чёрным якорем. Пётр немного повеселел и спросил Серёжку:
«А в Липецке ты был, мин херц? Там тоже было жаркое дело…»
Серёжка подтвердил, что он ездил в Липецк на экскурсию, видел там останки железоделательных заводов Петровской эпохи и чугунную руку Петра в краеведческом музее.
Экскурсовод рассказывал подробности. Пётр Первый приехал на завод посмотреть на разливку металла для пушек и кораблей.
К нему подошёл сталевар в кожаном фартуке с ременным пояском на голове. Он попросил государя положить руку на мокрый формовочный песок и оставить отпечаток. Потом в отпечаток налили жидкого чугуна. Получилась рука. Могучая, властная — точно как у Петра.
Врал экскурсовод или говорил правду, Серёжка не знал.
«За что купил, за то и продаю», — сказал Серёжка.
Лично он никогда не врёт. Пётр выслушал Серёжку, сказал, что факт такой в его биографии был. Всё соответствует исторической правде.
Серёжка принялся рассказывать Петру, какой сейчас огромный металлургический завод построили в Липецке, но Пётр уже слушал рассеянно. Наверное, устал.
Серёжка решил, что пора брать быка за рога, то есть сказать Петру, почему он пришёл и что ему, собственно, надо. Но тут произошёл конфуз. Пётр посмотрел на голые ноги Серёжки, которые он по рассеянности забыл спрятать под стул, и недовольно спросил:
«Мин херц, почему ты пришёл босиком? Тебе тут что, пляж или дворец?»
Серёжка растерялся.
«Я мальчишке тапочки отдал, — сказал он. — Стоит возле Петровского сквера и плачет. Я говорю: «Ты чего плачешь?» А он говорит: «Тапочки потерял. Теперь с меня отец три шкуры сдерет». Мне стало жаль. Я чуткий…»
Пётр Первый пристально посмотрел на Серёжку и вдруг голосом Гали Гузеевой сказал:
«Ты, Покусаев, врёшь! Ты сам потерял тапочки на пляже!»
Серёжке нечем было крыть. Он стоял перед Петром навытяжку и хлопал глазами.
А Пётр Первый уже окончательно вышел из себя. Он стукнул кулаком по столу и загремел своим могучим басом:
«Отец и мать работают, спину гнут, а ты тапочки теряешь! У тебя кто отец — миллионер, Рокфеллер?!»
Пётр поднялся, посмотрел на Серёжку сверху вниз, будто с огромной тёмной горы.
«Ты, Покусаев, не тапочки потерял, а свою совесть! Сегодня тапочки, а завтра что потеряешь? Мундир? Оружие на поле брани бросишь? Чего молчишь?!»
У Серёжки язык к гортани прилип. Лучше бы он сразу признался. Только вчера обещал быть кристально честным, а сегодня бессовестно наврал самому царю!
«Иди с глаз долой! — сказал Пётр Первый. — И думать о юнге брось. Мне растяпы не нужны!»
Пётр Первый придвинул кресло к пьедесталу из розового гранита, подтянулся на руках, забросил ногу и влез на верхушку. Он спокойно и властно положил правую руку на якорь. А левую протянул вперед. Это уже был не живой царь, а бронзовый, как в Петровском сквере.
Серёжка понял, что аудиенция окончена и надо давать от ворот поворот. Он вздохнул и, путаясь в собственных ногах, поплёлся из покоев. Но тут царь окликнул его:
«Вернись, растяпа! Как босиком по Воронежу пойдёшь? Даже перед боярами стыдно!»
Пётр Первый спрыгнул с пьедестала и снова сел в кресло. Он положил одну ногу на другую и стал снимать огромные, на толстой подошве сапоги.
«Помоги, — сказал он, морщась, — что-то в подъёме жмёт».
Царь приказал Серёжке обуваться. Сапоги были Серёжке не по ноге. Широкие голенища доставали до самого живота. Пётр оглядел Серёжку, покачал головой и сказал:
«Возьми носки шерстяные, а то мозоли натрёшь».
Серёжка натянул царские шерстяные носки. Теперь было немного лучше, сапоги не так болтались на ногах. Серёжка поблагодарил царя за внимание, но Пётр не ответил. Он набрал в лёгкие воздуха, взмахнул рукой и крикнул:
«Кру-гом!»
Серёжка повернулся по-военному и зашагал к выходу.
Пётр снова был на пьедестале. Правая рука — на якоре, левая указывала Серёжке путь.
«Сдашь сапоги в музей! — крикнул он издали. — Не забудь, растяпа!»
На этом сон Серёжки закончился. Он открыл глаза. Комната была залита ярким дневным светом. Петра не было. У порога стоял лучший друг Изя Кацнельсон.
— Вставай, — сказал он Серёжке, — есть дело.
Отца в доме не было. Матери тоже. Наверно, ушла устраиваться в библиотеку. На столе лежала записка: «Завтрак в тарелке. Я приду не скоро». Мать не называла в записке Серёжку по имени. Она по- прежнему сердилась, но пожалела разбудить Серёжку, когда он разглагольствовал с Петром Первым и примерял сапоги.
В тарелке под бумагой лежал кусочек колбасы, очищенные картофелины и любимые мамины пирожки с повидлом. Эти три пирожка остались с ужина. Значит, мать ела колбасу и картошку. А свою любимую еду оставила. Настроение у Серёжки сразу испортилось. Он решил, что пирожки есть не станет. Пусть мама знает. Он не такой…
Но как-то так получилось, что пирожки и колбаса сами полезли в рот. Он был голоден, Серёжка.
Пока Серёжка уплетал колбасу и пирожки, Изя рассказывал события дня. Ребята всем двором искали Серёжке тапочки. Лишних ни у кого не оказалось. Только у Вовки-директора. Но второгодник носил очень большую обувь. Ноги у него были крупнее, чем у Петра Первого. Галя Гузеева нашла в своей кладовке опорки. Они остались от мёртвого деда. Дед был хороший, вежливый, но опорки — то есть сапоги без голенищ — расползлись по всем швам и для живого человека не годились.
— Мы тебе собираем на тапочки, — сказал Изя и положил на стол гору медяков. — Сейчас пошли по другим дворам. К обеду деньги будут. Будь уверен!
От такой новости Серёжка чуть не подавился колбасой. В душе у него вдруг пробудились гордость и самолюбие. Обычно эти чувства у него дремали, а возможно, вообще были в зачаточном состоянии.
