на ящики и стала усердно этот несуществующий камень вытряхивать и незаметно огляделась по сторонам. Наши ушли вперёд, конечно, на улице были люди, но никто за мною не следил. Я надела кроссовку и, снимая рюкзак с ящиков, незаметно опустила анонимный треугольник в сорок шестой. Готово!
Неприятное дело было сделано и я сначала вздохнула с облегчением, но когда мы стали подниматься в гору, по узкой дороге наретой солнцем сообразила, что снаружи протерла письмо носовым платком, когда опускала его в ящик, держала осторожно, за самый уголок, а внутри-то! Там наверное столько осталось отпечатков пальцев, что даже самому тупому полуслепому эксперту будет легко определить, чьи они!
И я, зажмурившись, попыталась изо всех сил пожелать, чтобы все оставленные отпечатки оказались нечёткими и смазанными. Ведь вчера стало ясно — и даже немножко страшно от этого — что желания могут становиться реальностью. Когда мы с Боргезом победили Крапивиху и скакали по полю, я желала изо всех сил, чтобы у Машки появился новый конь. А стоило вернуться — и она подходит ко мне и пересказывает свой разговор с Владимиром Борисычем. И колдовство существует. Прочитала заклинания на Чёртовом кладбище ночью в полнолуние — и вот Крапивиха получила неприятность, да ещё какую! Ей же наверное, давным-давно никто не показывал, что она тоже может быть маленькой и беззащитной. Может, перевоспитается…
— Ну Владим Борисыч, ну не увольняйте, ну пожа-алуйста…
Я узнала голос Витьки-конюха.
— Владим Борисыч, честно-слово, больше ничего такого не будет…
— Раньше надо было думать.
Владимир Борисович и Витька шли по конюшенному проходу как раз в сторону денника Боргеза, в котором стояла я. Чтобы они меня не заметили и не подумали, что подслушиваю, пришлось сесть на пол под стеночкой, выходящей к проходу и прикинуться кучкой сена. Вышло похоже, Боргез подошёл понюхать.
— Владим Борисыч… — неужели Витька плачет? По крайней ме ре, говорит так, словно вот-вот зарыдает. — У меня же дети, двое…Я ж работу в селе не найду, в колхозе денег не платят…
— Раньше надо было о семье вспоминать. Женатый мужик, ну, понятно, был бы ты холостым…
— Да она!.. Она сама приставала, я ж не железный, если она целоваться лезет и прижимается!
— Хватит!
Витька тут же замолк, словно ему в рот кляп засунули. Тренер продолжал:
— Я предупреждал тебя, когда принимал на работу? Ну? Предупреждал? Чтобы девочек — ни-ни!
— Да она такая девочка, как я — носорог!
Ляп! Такой звук бывает, когда кому-то дают в морду…
Снова голос Владимира Борисовича:
— Так! Самойлов, ноги в руки — быстро отсюда!
В отличие от деревенских тренер никогда не матерится, даже сейчас удержался, когда просто просились на язык крепкие слова и никого из нас рядом не было видно.
— И если ты… Или кто-нибудь другой к Анне или малятам подойдёт… — тяжёлая пауза. — Пожалеете о том, что родились, такими неприятностями обеспечу! Ясно? Чего молчишь, отвечай!
Витька, сдавленно:
— Кому они нужны…
— Нет, скажи, ты понял?
— Да понял, понял…
У меня внутри всё прыгало от радости. Когда знаешь, что за тебя твой тренер любому набьёт морду, это такое ощущение… Такое, словно скачешь карьером по кромке воды, по морскому песку, и ветер бьёт в лицо, и солнечные блики пляшут на волнах, и брызги разлетаются из-под копыт!
И ещё — тренер говорил этому Витьке почти точно те же слова, что я говорила Крапивихе. А это значит, что мы гораздо роднее друг другу, чем те, кто называются «папами» и «дочками»! И поэтому не важно, что я обращаюсь к нему по имени-отчеству! Зато он меня называет «Рыжая»!
А, может, он мой настоящий отец, только скрывает это, чтобы другим не было завидно?!
Одиночные громкие шаги удалились, это ушёл Витька. Потом раздались шаги тренера, которые любой из нас отличил бы от сотен других, звякнул засов денника — наверное, Владимир Борисович заглянул к кому-то из лошадей.
Теперь можно было не прятаться.
Я вскочила и пару раз высоко-высоко подпрыгнула от счастья. И самой высшей точке прыжка выбросила ногу вбок, от души врезав по стенке. Боргез понял моё настроение и тоже запрыгал по деннику, стал брыкаться… Только штукатурка со стены полетела!
Потом мы начали играть. Рыжий прижимал уши, наскакивал, делал вид, что хочет меня цапнуть, его зубы щёлкали то возле моего плеча, то возле уха, то возле колена. Я отпрыгивала, уворачивалась и несильно хлопала его по морде ладонью.
Вчера вечером, когда мы с Машкой в нашей комнате рассуждали в кого какая душа может переселиться, дядя Серёжа застал в кормовом сарае Витьку с Аней. Понятное дело, что не стихи Лермонтова они друг другу на тюках соломы читали. Арсен рассказал мне, что их застали в самый тот момент, когда… Скорей всего, Арсен врёт. Хотя… Всё может быть.
Дядя Серёжа считает, что за всех нас в ответе и поэтому поднял капитальный шум. Витька быстренько сел на мотоцикл — и в село, а Владимир Борисович увёл Аню в тренерскую и долго с ней говорил.
Арсен хотел подслушать под окном, там рамы не двойные и хорошо слышно всё, что говорится внутри, но дядя Серёжа его заметил и погнал поганой метлой. Нет, не подумайте, это я не для красного словца говорю, в самом деле метлой, которой подметают конюшенный проход от соломы и навоза.
Аньке, конечно, досталось. Естественно, не ремнём, а словами. Сколько раз Владимир Борисович говорил, что как только займёшься любовью и всякими такими делами — всё, спортсмен кончился!
Но самое странное было то, что после такого разговора ей не сделалось стыдно. Я это видела сама, к тому времени мы с Машкой услышали шум и выбрались во двор. Аня вышла из тренерской вся красная, но глаза у неё радостно блестели и — ну совсем не так выглядит человек, которого уличили в стыдном и неприличном!
… Скрипнула дверь денника. Я снова затихла и слушала, как шаги Владимира Борисовича удалились в сторону выхода.
Ну наконец! Я похлопала на прощание Боргеза по шее и вышла. И тут же увидела Димку, который потихоньку выбирался из денника Рубина.
— Ты что тут делаешь? — спросила я от неожиданности строго. Не хватало ещё, чтобы Димка тоже слышал разговор Витьки и Владимира Борисовича! Рано ему…
Димка всегда был страшно доверчивый и теперь он принял мою строгость всерьёз и начал объяснять:
— А я Рубику сахар принёс. Два кусочка. И уроки я уже сделал. Тётя Оля проверила.
Чтобы он случайно не подумал, что на него действительно сердятся, я подошла поближе и приобняла его за плечи:
— Слушай, а где ты сахар кусочками достал? Мне тоже для Боргеза надо…
Глаза у Димки похожи на камень александрит — при солнце вроде зелёные, а по вечерам, когда электричество горит — голубовато-фиолетовые. Ресницы длиннющие, но совсем светлые, почти белые, как и волосы, выгоревшие на летнем солнце. Он похлопал своими длинными ресницами:
— Понимаешь, Света, мне сахар Олька принесла. Та, которая на самой задней парте сидит. И я ей за это ручку отдал, с Микки-Маусом. У неё только два кусочка было.
— Ну она даёт! — возмутилась я. — Ручка две гривны стоит, а сахар — три гривны килограмм!
Димка посмотрел на меня удивлённо:
— Но в магазине сахара в кусочках нету, а Рубик так его любит — просто ужас.
— Да я понимаю, только ты ж об этой ручке так мечтал!
— Ну, мечтал… Я Рубика люблю. Ручка неживая… Как ты думаешь, разрешит Владимир Борисович мне Рубика навсегда оставить? Сделать Моим конём?
