морщинистый ствол ивы. Я сначала разозлилась, потом подумала, что так по-дурацки он смеётся оттого, что выпил, а потом сообразила, что и в самом деле глупо поступила. Ну представьте, анонимка, заклеенная розовенькой жвачной резинкой!
Когда Олег наконец успокоился, то сказал:
— Слушай, да Серёга твоё письмецо прямым направлением в мусорку послал! Ха! Мусор послал мусор в мусорку! Решил, наверное, что это ребятишки забавляются… Правильно решил! Ладно-ладно, не сердись… Смысл тот, что без разницы, писала ты письмо, или нет. Серёга точно никакого внимания на это не обратил. А тебе я всё сказал, — заключил он, — думай и решай!
Мы посидели ещё немного, потом попрощались и я пошла… Сначала сама не поняла, куда. Голова от вина кружилась, мысли разбегались в стороны, но вообще-то я была не пьяная, ведь на ходу не шаталась. Только ясность мысли ускользнула как ускользает из рук, сложенных ковшиком, рыбный малёк…
У ближних к реке домов под заборами росла мята. Я нарвала нежных верхушечек и начала жевать, морщась, но глотая горькую слюну. Ещё не хватало, чтобы кто-нибудь учуял, что я пила. Говорят, что физрук по перегару может даже марку вина определить.
Что же делать с тем, что сказал Олег? Никак не удавалось сосредоточиться и всё время вспоминалось не то, что говорил он о расследовании, а то, что обо мне: «всё классненькое — грудки, попка…» Я скосила глаза вниз, на свою грудь. Маленькая, конечно. Но Олег мужчина, ему лучше знать… Здорово!
Я развеселилась, потом подумала о том, может ли быть, что мы всё-таки копаем под Владимира Борисовича и решила: нет, не может.
Если бы Завр что-нибудь сделал, если он в чём-то виноват, то Владимир Борисович ничего об этом не знает. Не такой человек наш тренер, чтобы скрывать преступления!
Потом сделалось жалко пропавшей ясности и ощущения вершины, и я решила, что никогда больше не буду пить. Ни вино, ни водку, ни даже пиво. Ведь после того, как выпьешь, становится просто невозможно думать.
…Казалось, что прошло очень много времени, но я успела вернуться в школу к началу четвёртого урока.
Боргеза я седлала с лёгким опасением. Боялась — опущусь в седло — и не возникнет вчерашнего волшебного чувства. Но всё получилось, как надо.
Сегодня, после вчерашней большой нагрузки, мы работали только шагом. Если бы Владимир Борисович был дома, он отправил бы нас шагать в поле. А так пришлось мерить несчётными кругами конкурное поле, с которого вчера, как только мы отпрыгали, дядя Серёжа убрал препятствия.
С первых же движений Боргеза я наполнилась его ощущениями и даже почувствовала, что воздух пахнет дождём. Для человеческого носа в нём не было ничего необычного, а в голове у Боргеза, когда он принюхивался, мелькнули смутные образы водяных струй, хлещущих по спине и бьющих по глазам, раскисшей глины на склоне горы, пузырящихся луж. Собственно, «в голове у Боргеза» — неточно сказано. Увидела и почувствовала образы и запахи я, но чётко сознавала, что принюхивался мой золотой конь.
Это новое состояние было похоже на то, как если бы мне дали в руки рыцарский меч и сказали: «Сражайся!» И, шагая по изрытому ко пытами конкурному полю — нету тренера и конюха ленятся запрячь Рубина в борону и разровнять грунт после прыжков! — я примерялась к новым чувствам, потихоньку сосредотачиваясь на ощущениях Боргеза. Значило это, что больше и больше я становилась лошадью, было это как путешествие в знакомую по книгам интересную страну, и вдруг мне стало понятно, как хороша и грациозна костлявая высокая Виннифред, и почувствовалось, что пахнет от неё просто восхитительно…
Мы подошли поближе, чтобы хорошенько разнюхать все запаховые оттенки, а красавица вдруг взвизгнула и ударила нас и я, очнувшись, услышала разъярённый Анин голос:
— Дебилка! Задрыхла, что ли? Куда прёшь?!
Ощущение было такое, словно меня разбудили — контакт с Боргезом порвался.
Я с ужасом сообразила, что произошло. Оказывается, я полностью подчинилась чувствам молодого жеребца и мы отправились знакомиться поближе с Виннифред, которую водила в поводу Аня. Поскольку голштинка не была в охоте, она поступила так, как всегда реагируют кобылы на любопытство жеребцов — мы получили копытом в бок. Кстати, я никак не могла понять, кто именно принял удар — у Боргеза болели рёбра, но ведь у меня тоже! Надо будет проверить, у кого потом появится синяк…
Аня продолжала ругаться. Может быть, я бы обиделась, если бы не о чем было больше думать — а может быть, и нет.
Дело в том, что во время показухи перед иностранцем, она перегрузила не только Хаганку. Лошади голштинской породы, крупные и прыгучие, растут дольше и медленней, чем чистокровные верховые, будённовские и украинские. Они вымахивают вверх, а развитие мышц за ростом костей не успевает. Поэтому Владимир Борисович ставил Аниной голштинке Виннифред препятствия ниже, чем нашим. Но Аня, чтобы выпендриться перед Костиком и покупателем, вчера не сказала об этом, прыгала то же, что и мы. Результат оказался налицо — у Винни сегодня явно болели плечи, принимавшие на себя всю тяжесть тела во время приземления — она двигалась скованно, короткими шагами. Аня с самого утра, когда обнаружилось это, была ужасно расстроена, и, хоть сама она была виновата, мне было жалко и её, и Виннифред. Поэтому — пусть орёт!
Я отъехала в сторону, потом вообще слезла, ослабила подпруги и решила попасти Боргеза на скудной траве у края конкурного поля.
Чтобы у кентавра всё было в порядке, надо сохранять равновесие между человеческим разумом и разумом лошади. Я позволила Боргезу… да что там позволила, сама нарушила равновесие в его сторону — и вот результат, мы схлопотали по рёбрам. Лошадь даёт тебе много возможностей, но ты, человек, должен охранять её от неприятностей, которые она может найти на свою конскую голову.
Сейчас между нами был обычный контакт. Я просто чувствовала, что Боргез доволен. Он рвал и ел траву так жадно, словно его целый день никто не кормил. Потом я попыталась потихоньку «впустить» в своё сознание его ощущения, концентрируясь на чувствах жеребца… Сначала я различила в удовольствии от пастьбы лёгкую нотку сожаления, что пастись приходится здесь, хотя давно уже никто не объедал сочную траву, которая растёт под водопроводным краном на улице. Потом почувствовала лёгкую тянущую боль во всех мышцах, сладковатый вкус молодых стебельков пырея, пробивающийся сквозь пресный картонный вкус сухостоя… Стоп! Вкус картона Боргез просто не может знать, не жеребец, а Света Измайлова по малолетству любила пожевать картонку, слепить из неё шарик и запустить в Аню. Трудно всё же отдавать себе отчёт, что чувствуешь конкретно ты, а что — твоя лошадь.
И тут вдруг я увидела, что по дороге от конюшни Верка ведёт Фланель.
Вы понимаете, чтобы посторонние предметы не мешали концентрации, я смотрела на однообразный заросший травой склон, и вот на этом склоне увидела полупрозрачную с чёткими контурами картинку того, что должно было быть у меня за спиной!
Я резко обернулась.
Верка действительно шла с Фланелью в поводу.
Боргез насторожилася, поднял голову и смотрел на серую кобылу жадными глазами. Между губами у него торчали недожёванные стебельки.
Я видела мир его глазами!
Пусть всего секунду, но видела!
Мне показалось, что я схожу с ума, голова закружилась: это здорово, но ведь так не бывает! Роман Иванович ни о чём таком не рассказывал!
А потом я сообразила, что рассказывать он просто не мог. У него не было лошади. Он был самым обычным экстрасенсом. Не кентавром.
В конце концов я отвела Боргеза в денник, чему конь чрезвычайно обрадовался, потому что мы ещё раз прошли мимо Виннифред и мимо Фланели, он смог заржать и попрыгать на длинном поводу, и кобылы явно обратили внимание на его шею, выгнутую дугой, и на блестящую шкуру и кое на что ещё… Потом я подседлала Ольгерда, выехала на поле и попыталась впустить в себя чувства ленивого серого мерина.
Ничего не вышло.
То есть между нами установился мысленный контакт, он чувствовал, чего мне хочется, и с
