ишачил, я вообще ни черта не делал, я научился прекрасно делегировать полномочия, и дела отлично шли без моего участия, — и даже не ради закрытого показа «Людей Икс 2» или того, чтобы просто пожить в цивилизованном городе, где повсюду кондиционеры, в ресторанах обслуживают за пятнадцать минут, молодежь ходит в школу и все кому не лень держат портье. Мы уехали в Нью-Йорк, потому что подозрения Манон усиливались, а моя собственная паранойя дошла до точки, мне все время казалось, что меня преследуют, за мной следят, мной манипулируют, у меня ехала крыша, у Манон ехала крыша, и мы враз сорвались в Нью-Йорк, словно спасались от погони.
В самолете Манон, пресыщенная звезда международной величины, не удостоила своим вниманием шампанское, листала «Гала» и плакалась, что уже смотрела «Особое мнение» и ей вовсе не улыбается смотреть его еще раз, в придачу без субтитров, поспать у нее не получалось, читать тоже не хотелось. «Читать, — заявила она безапелляционным тоном, — еще скучнее, чем просто скучать».
— Гм, — произнес я, углубляясь в «Критику чистого разума», — ты не права, читать интересно и полезно для духовного развития.
— Твоя книжка, она про что? — спросила она.
— Гм, — ответил я, — прими мелатонинчику.
— Мелатонин — это токсичное вещество.
— Не токсичнее, чем твои таблетки с амфетаминами для снижения аппетита.
— Мелатонин на меня больше не действует.
— Это оттого, — поучительно сказал я, — что у тебя иммунитет к ядам, как у Митридата.
— Что-что?
— Митридат был грек и слегка параноик…
— По-моему, я сейчас пойду трахну в сортире какого-нибудь стюарда, найду себе занятие.
— Гм, — сказал я, — не слишком удобно, зато увлекательно.
— Посмотри на ту мазню, — сказала она, показывая на картину напротив, — она не ужасная. И тем более не прекрасная. Она никакая. Она не может ни привлечь взгляд, ни отбить охоту спать в этом самолете. Она нарисована, чтобы остаться незамеченной, висеть тут на стене, никого не приводя в восторг и не выводя из себя.
— Либо я сплю, либо ты только что изрекла оригинальную мысль.
— Я хочу знать, кто нарисовал эту мазню. Хочу знать, понимал ли он, когда писал, что ее ждет участь… гостиничного фена.
— Зачем? — сказал я. — Хочешь заказать полотно для своей комнаты?
— Просто хочется знать, что за человек рисует мазню, чтобы сделать красиво в салоне первого класса дальнего рейса.
— Пожалуйста, хватит повторять это противное слово «мазня».
— Мадемуазель, будьте любезны, вы не могли бы сказать, откуда эта картина?
Стюардесса, брюнетка, скорее стройная, не оборачиваясь, пожимает плечами.
— Мадемуазель, будьте любезны!
Стюардесса резко оборачивается со словами: «Понятия не имею, мадам», — и пытается пройти в кабину, но я уже узнал эту лису, брюнетку в очках, а потому хватаю ее за руку и спрашиваю вполголоса, чтобы не перебудоражить весь самолет:
— Скажите наконец, чего вы от меня добиваетесь?
— Ничего, месье, отпустите меня, или я позову охрану.
— Увидите, что я сделаю с вашей охраной, — рычит Мирко с заднего ряда.
— Гляди-ка, — говорю я, — «Особое мнение» кончилось? Ну и как тебе?
— Слушай, мне очень понравилось… Все-таки Спилберг — это хорошо.
— А знаешь, они с папой очень дружили.
— Правда?
— Так вы отпустите меня или нет?
— Сначала ты мне объяснишь, почему следишь за мной.
— Я за вами не слежу, месье.
— Тогда что ты тут делаешь?
— Я стюардесса, если вы не заметили.
— Ну-ну, — отвечает Мирко, — я тоже могу напялить униформу и с дурацким видом махать руками перед спасательным жилетом, и все меня примут за стюардессу.
— В таком случае, — говорю я, игнорируя спорное утверждение моего охранника и друга Мирко, — за каким чертом ты приперлась на
— У меня сестра — модель. И вовсе не безмозглая: пишет диплом по гуманитарным наукам. Она тогда ушла с вами.
— А? И как ее зовут?
— Мелинда.
— Мелинда… Мелинда… Такой не знаю.
— Кто такая Мелинда, Дерек? — спрашивает Манон, с тяжелым вздохом роняя на пол «Гала».
— Ну, — говорю я, — допустим, сестра-модель, которую я трахнул, но это вовсе не объясняет, как тебя через три месяца занесло в «Риц» в четыре утра, притом в номер как бы случайно напротив моего?
— Я была с сестрой. Мы… мы возвращались с вечеринки у аравийцев, которые с третьего этажа.
— Да ну? — говорю я, отпуская ее. — И много там было народу?
— Не очень, — говорит она, потупившись, — Наташа Кадышева. Роберт Дауни-младший, ээ, он все не хотел признаться, что под газом. Мы смылись.
— Ах, какой чудный персонал у «Юнайтед»… — произносит Мирко.
— Окей, — заключаю я, — на сей раз я, так и быть, поверю, что все это… простое совпадение, но, — я откашливаюсь, — если ты еще раз попадешься мне в лапы… вопросы будет задавать мой друг с заднего кресла.
— Ладно, ладно, — отвечает она, — а теперь постарайтесь сохранять спокойствие, наш самолет заходит на посадку в аэропорт Нью-Йорка.
— Да-да, — говорит Манон, — просьба занять свои места и пристегнуть ремни безопасности, пока не погаснет сигнал светового табло, спасибо, мы в курсе.
Мы сохраняли спокойствие до полной остановки самолета, а перед тем, как выйти, Манон подобрала свой «Гала» и показала мне:
— Смотри, как смешно.
На обложке была Наташа со своим последним старцем и подпись: «Наташа Кадышева: давать всегда, давать везде», — и чуть ниже огромными белыми буквами: «Роберт Дауни-младший: нет, я не под газом».
В самолете этой мерзавки уже не было, я помчался как полоумный в туннель и еще успел увидеть, как она исчезает в необъятных недрах аэропорта Кеннеди, но тут мне преградила дорогу иммиграционная служба.
Мы едем в «линкольне» вниз по Парк-авеню, и когда проезжаем перед особняком родителей Жюли, я отвожу глаза, и Манон говорит:
— Жюли, да?
И я шлю ее к черту, и она вздыхает, чуть глубже кутается в меха, и, уткнувшись лбом в стекло, глядит с надменным и отрешенным видом на струи дождя на темном окне.
— И нечего сидеть с надменным и отрешенным видом, — говорю, — ты же не позируешь для «Вог» на тему «Я, гламурная и отчаявшаяся, на Парк-авеню».
— Я не отчаялась, — отвечает она.
— Да неужели? — иронизирую я.
— Это ты отчаялся.
Она права, и в эту минуту мы подъезжаем к «Пьеру», и она первый раз в жизни не ноет, что это не «Мерсер», не ждет, чтобы кто-нибудь открыл ей дверцу, открывает ее сама и, выйдя из машины в струях