— Не устаю поражаться твоему, э-э… параллельному образованию.
— Спасибо.
— Так что, — спрашивает Станислас, — ты так и не работаешь?
— О, — теперь я меняю тему, — ты видел, ты видел, вон там Курт Кобейн, растянулся на пледе и просит милостыню, у него после смерти ни единой морщинки не прибавилось!
— Вы выбрали? — спрашивает официант.
— Да, — отвечает Станислас, — антипасти, будешь тоже антипасти? Да? Тогда антипасти на двоих, и еще пенне арабьята, не вермишель а-ля натюрель, а пенне арабьята, пенне арабьята, да-да. Мне, пожалуйста, пенне арабьята.
— Ты нервничаешь? — спрашиваю я.
— Нет.
— Странное у вас меню, — говорю я.
— Простите?
— Оно… нормальное. И кориандра нигде не вижу, и названия блюд умещаются в одну строчку. По- моему, это странно, вы не находите?
— Вы же сказали, что оно нормальное?
— То, что вчера было нормой, сегодня уже девиация, а что будет завтра, никому не ведомо.
— …?
— Следуйте моде, — добавляю я, но, похоже, высказываюсь не слишком ясно.
— Вы не слишком ясно высказываетесь. Что будете заказывать?
— Мне, пожалуйста, пармезану, большой кусок.
Официант записывает и уходит.
— Может, перестанешь на минутку говорить глупости, Дерек?
— Знаешь, цыпочка, говорить глупости в этом мире, где все мыслят глубоко и серьезно, — единственный способ доказать, что у тебя свободный и независимый образ мыслей.
— Это Борис Виан, — добавляю я.
Станислас не реагирует. Он предпочитает сменить тему.
— Знаешь, — говорит он, — а я теперь играю на рояле, вроде тебя.
— Да ну?
— Взял несколько уроков, вроде ничего получается.
— И что играешь сейчас?
— «Берлин» Лу Рида.
— Гм, только не говори, что ты поешь?
— Пою.
— А, — говорю я.
Пауза.
— А в остальном как, — говорю я, — с кем-то трахаешься?
— Более или менее.
— И с какой регулярностью? — спрашиваю, прищурившись.
— Скажем так, еженедельно.
— Что? — восклицаю я в непритворном изумлении.
— Что? — восклицает он в непритворном возмущении.
— Ничего, — отвечаю я, — выглядит легкомысленно. — И мы переглядываемся с Куртом, там, на улице, и похоже, Курт со мной согласен.
— А ты все с полячками-малолетками? — замечает он в свой черед.
— Нет. С этим покончено, — говорю я, напыжившись, — последние полгода я трахаюсь с одной и той же, с регулярностью, скажем так, ежедневно.
— Я так полагаю, это значит, что у тебя все серьезно.
— Абсолютно.
— Это девушка или парень?
— Девушка, конечно, — говорю я в непритворном шоке.
— Все такой же гетеросексуал, а?
— Да, и всегда им был. Кроме одного раза, в университете, и это была ошибка.
— Хочешь сказать, что раскаивался?
— Нет. Он был югослав. Длинноволосый. Едва шестнадцать исполнилось. Я тогда выпил. И принял его за твою сестру… а на самом деле он был твой брат и в конечном счете больше похож на Эдриана Броуди, чем на твою сестру.
Тихий ангел.
— Знаешь, — говорю, — мы с ним еще общаемся.
Снова тишина.
— Тишина позволяет убедиться в досадной немоте моего сотового телефона.
— Что означает?
Я откашливаюсь.
— Что у меня нет друзей.
Он откашливается.
— О, кроме тебя, цыпочка, конечно и несмотря ни на что, — добавляю я, — ты мой единственный друг.
— Гм, — говорит он, — конечно и несмотря ни на что.
— Знаешь, — говорю я, — ты единственный в этом году поздравил меня с днем рождения, кроме моего миланского продавца из «Дольче» и пилота моего самолета.
Снова молчание.
— Твоя подружка, она в каком духе, из семейки вырожденцев и дегенератов, где-то между шестидесятой и сто двадцатой позицией в рейтинге самых богатых семейств Франции, клептоманка, нимфоманка, психопатка и с полным собранием сочинений Уильяма Берроуза на тумбочке у кровати?
— Нет. Ничего похожего на Жюли.
— Модель-полиглотка? Роскошная телка с огромным сердцем?
— Нет, нет. Ее зовут Манон, ей двадцать один год. Она из деревушки на юге Франции. Я подобрал ее на закрытом показе «Суперзвезд», она пыталась подкатиться к Леонардо.
— Ресторанная актерка? Несостоявшаяся модель?
— Вроде того.
— А с тобой она почему? За бабки?
— Это ты сказал, не я.
— А тебя не трогает, что ли? — спрашивает он.
— Нет, — говорю я, — а почему это меня должно трогать?
— Она же шлюха, старик.
— Думаешь? Да нет, просто человек пытается осуществить свою мечту.
— Дерек, я тебя знаю, ты что-то скрываешь.
Станислас видит меня насквозь, он, конечно и несмотря ни на что, единственный человек в мире — пока еще в этом мире, — который хорошо меня знает, я не могу и дальше лгать этому человеку, и меня вдруг охватывает порыв искренней нежности к нему — вот он сидит тут, напротив, дергается от нервного тика, молчаливый, потрепанный горьким опытом, гнусной жизнью, жизнью,