мужчина, который исполнял оперные арии, стоя на голове.
Мы вышли на улицу. Там было темно и по-прежнему валил снег. Вошли в главный вход, а там с потолка свисают такие шикарные сверкающие люстры, будто огромные сережки с подвесками. И красный ковер, и золоченые перила, и весь театр благоухает сладостями и успехом. Я высматривал Сунью, и высматривал папу, и высматривал, высматривал, высматривал маму, а у самого рот как разъехался в улыбке от уха до уха, так и не съезжался обратно.
Мы проталкивались сквозь толпу, и все на нас смотрели, и кивали, и улыбались, потому что узнавали. Какой-то мужчина вскинул ладонь – «Дай пять!» – только я промазал. А какая-то старушка прошамкала:
– Я даже прослезилась!
Я ей:
– Отстаньте!
А Джас говорит:
– Спасибо!
Так это комплимент, что ли? А звучит погано. Джас выискивала в толпе зеленые космы, а я выискивал сияющие глаза. Вытянув шеи, крутя головами во все стороны, мы прочесывали фойе и вдруг ЗАМЕРЛИ на месте. Мы увидели их оба сразу. Метрах в двадцати от нас. Два лица, отвернувшихся друг от друга. Стоят и молчат. Как чужие. Не Лео и не Сунья – мама и папа.
– Мама! – крикнул я во все горло, но она не услышала. – Мама!!
В этом фойе кишмя кишел народ. Какой-то человек в клоунском гриме отпихнул меня в сторону.
– Ты был великолепен! – взвизгнула его жена и чмокнула в ярко-красный нос.
Встав на цыпочки, я старался разглядеть маму.
Черные сапоги.
Синие джинсы.
Зеленое пальто.
И руки.
Розовые, живые, знакомые руки сжимали черную сумку, теребили серебряную застежку. Руки, которые готовили обед, снимали любую боль, в холодные дни натягивали мне через голову свитер. Руки, которые укутывали меня одеялом. Руки, которые научили меня рисовать.
– Охренеть! – воскликнула Джас. – Она пришла!
Мы стояли и смотрели, а вокруг гудел театр.
Мама загорела. Возле глаз морщинки, которых я раньше не замечал. И она подстриглась. На висках проглядывали седые пряди, а на макушке – светлые «перышки». Она выглядела по-другому. Но она здесь. Я отряхнул футболку, одернул, привел в порядок рукава, но глаз с мамы не спускал – а ну как исчезнет.
Вдруг она заметила нас. Джас чертыхнулась. Я помахал, и мама покраснела и тоже подняла руку, но не помахала. Рука упала вниз. Мама что-то сказала папе, тот не обратил на нее внимания.
– Начинается, – прошептала Джас, прижав меня к себе.
Когда мы пробирались сквозь толпу, я все время чувствовал, как у нее ребра то поднимутся, то опустятся, то поднимутся, то опустятся.
Время ползло как черепаха и летело как сумасшедшее. Вот мы уже стоим перед мамой, и пространство между нами аж потрескивает, до того оно заряжено сотнями вспыхнувших чувств и переживаний. Я ждал, что мама меня обнимет, или поцелует в макушку, или хотя бы заметит мою футболку с пауком, а она только улыбнулась и потупилась.
– Привет, – сказал я.
– Привет, – ответила мама.
– Привет, – пробормотала Джас.
Я подался вперед и раскинул руки. Мама не двинулась с места. Но мне было поздно отступать. Надо было обниматься. Я шагнул к маме и обхватил ее руками. Подумать только, я доставал ей почти до плеча, а раньше-то был по грудь! Усохла, что ли, мелькнуло в голове. Глупость, конечно, но ощущение было именно такое. Мы постояли обнявшись – секунды две. Как я мечтал об этом мгновении! Но объятие вышло холодным и неловким. Я даже подумал о частях головоломки, которые не сходятся вместе, как ни надавливай на них.
– Хорошая песня, – сказала мама, отстранившись от меня. В этих словах ничего не было, как будто их написали тоненьким карандашом на большущем листе бумаги и внутри каждой буквы осталось слишком много пустого места. – У тебя большие способности.
Я сказал:
– Спасибо.
А мама добавила:
– И голос хороший.
Она обращалась к Джас, не ко мне. Я покраснел.
Все молчали.
Я хотел рассказать маме про мой гол, и про Хэллоуин, и про папину горелую курицу. Хотел рассказать про миссис Фармер, и про пиписьки в хлеве у Дэниела, и как я подружился с самой лучшей (не считая Джас) девочкой на свете. Если бы мама задала хоть один вопрос или хотя бы просто взглянула в мою сторону, я бы все сразу так и выложил. Но она стояла и разглядывала пол.
– Пошли отсюда, – наконец проговорил папа.
Когда мы выходили из театра, папа кое-что сделал, чего раньше не делал, – положил руку мне на плечо и сжал.
Тротуар обледенел, снежинки, пролетая под уличным фонарем, становились оранжевыми. Просигналила машина, это мимо промчался Лео (зеленая шевелюра над черным рулем) и скрылся в конце улицы.
– Кто это? – спросила мама.
Джас пожала плечами. Как ей объяснишь? Мама слишком много всего пропустила. Но она наверстает! Я ей помогу. Времени у нас впереди целая куча.
Папа вытащил из кармана ключи от машины, побренчал.
– Готова? – спросил он у Джас.
Та кивнула.
– Джейми?
Папа повернулся ко мне, и я расплылся в улыбке. Именно этого момента я так долго ждал!
Интересно, мама прямо сейчас позвонит Найджелу и скажет, что все кончено, и еще назовет его ублюдком?
– Что ж, надеюсь, скоро увидимся, – сказала мама.
Я решил, она имеет в виду – у нас дома, потому что она же была на своей машине, и сказал:
– Я с тобой поеду.
Джас втянула голову в плечи, словно на ее глазах собака выскочила на дорогу, а она не может ее спасти. Папа побледнел и зажмурился. Мама потерла нос. Я ничего не понимал. Чего это они?
– Я тебе дорогу покажу, – пояснил я.
А она спросила:
– В Лондон?
И тогда до меня дошло.
– Я пошутил, – сказал я и нарочно засмеялся, но каждое «ха-ха» жгло горло огнем.
Мама достала из сумки перчатки, натянула на розовые руки.
– Ну, тогда до свидания, – сказала она. – Рада была повидаться. Все у вас отлично.
Папа фыркнул. Мама поморщилась. Мимо пронесся автобус и ледяной кашей обдал голые ноги Джас.
– Возьми. – Мама вынула из сумки платок и протянула Джас, та непонимающе уставилась на него. – Ноги оботри!
Мама вдруг заговорила своим обычным голосом. Нетерпеливо. Немножко сварливо. Лучший на свете звук! Джас послушно принялась вытирать ноги.
