серость бывает сложна. Индивидуальный детектор лжи, что должен быть в каждом из нас – это сумма наблюдений, плюс знание предмета. Мексиканец, например, не будет застегивать ширинку, выходя из туалета, русский же делает это сплошь да рядом. С другой стороны, считая на руке – все мы привыкли считать, помогая себе пальцами, мексиканец начинает загибать пальцы от большого к мизинцу, мы же загибаем от мизинца к большому, и так далее. Американец, если уронит монетку под сиденье, никогда не будет нагибаться и искать ее, мы же все время ныряем под стол, чтобы поднять выпавшую из кармана мелочь. Все это, Валя, надо знать, а зная – ставить безошибочные диагнозы. Интересно?
– Да!
– Своим лицом, телом, чувствами вы, в общем-то, умеете владеть, Валя. Но это еще не все. Надо учиться.
– Научите, а?
– Не слишком скоро и не слишком эмоционально, Валя! Вот у вас все и прорвалось наружу – вы снова покраснели, глаза стали несчастными. Конечно же все снаружи!
– Остается одно, Арнольд Сергеевич…
– Можете звать меня даже Сапфиром Сапфировичем, я не обижусь. Толя Попов, он же Коряга, неправ, – мне это нравится. Кстати, для моего брата Платона еще не придумали прозвища?
– Нет!
– Будьте самим собой – придумайте! Не изменяйте привычке! Так что же остается, какое «одно»?
– Не подбирать выпавшую из брюк мелочь.
– Великий Лев Толстой в молодости любил играть в карты. Собирались у него именитые люди, сливки общества. Причастился к карточному столу и пианист Гольденвейзер. А порядок был у Толстого такой – если со стола упала монета, ее не поднимали – оставляли слугам. Хотя деньги тогда были не то, что сейчас – за двугривенный можно было приобрести корову. Гольденвейзер, играя, обронил серебряный пятиалтынный, нагнулся и стал искать под ногами, тогда степенный Лев Николаевич достал из кармана сторублевую купюру, поджег ее и начал светить Годьденвейзеру. Познание человеческой психологии идет от малого, Валя! Все запримечайте – все! Ну, например, с какой ноги начинает двигаться человек, с правой или с левой?
С левой. А вот любую тяжелую вещь, которую берут двумя руками, человек начинает брать правой – всегда правой, если он не левша, и уж потом в дело вступает левая. Войдя в темную комнату, всегда начинает шарить по стене правой рукой в поисках выключателя и очень удивляется, когда находит его слева. И так далее, Валя. Это очень интересная наука – изучать людей! Получайте свою стипендию и учитесь, Валя. В следующий раз я вам еще что-нибудь расскажу. Вообще-то в мире уже совсем нет загадок – все объяснено. Настолько объяснено, что даже неинтересно. Главное, Валя, чтобы нигде не остались ваши отпечатки пальцев, чтобы для любых юридических и прочих органов вы были чисты, как ваша мать. Вот и вся ваша задача, Валя. Другой задачи нет. Понятно?
Это было странное знакомство, которое держало Пургина в состоянии некой боевой собранности, сцепа, ощущения того, что в его жизнь вот-вот ворвется незваный пришелец и с ним придется бороться. И вместе с тем – он ни разу за все время, пока получал конверты с деньгами, не ощутил опасности.
То, что Сапфир Сапфирович был связан с уголовным миром, у Пургина не вызывало сомнений, но это были такие высочайшие, обретающие на бог знает какой верхотуре связи, что их не могла зацепить обычная гепеушная щетка. Связан Сапфир Сапфирович был, наверное, и с политическим миром, возможно даже с подпольным, но эти связи тоже были высокими – ни в одном из политических дел он не был замешан.
Трудился Арнольд Сергеевич на скромной профессорской должности в московском университете и, как Пургину сказал Коряга, был любим студентами, зарабатывал неплохо, но не столько, чтобы снабжать денежными конвертами малознакомых людей. Значит, трубопровод, по которому к Арнольду Сергеевичу текли карбованцы, тянулся из другого места. Откуда? Из Харькова? От Топаза Топазовича, как Пургин прозвал Платона Сергеевича: топаз и сапфир – камни одного ряда, оба цветные, оба поделочные, оба украшают жизнь, – тоже вряд ли, источник здесь, в Москве.
Впрочем, голову над этим ломать не хотелось.
Как-то утром мать Пургина встала с серым невыспавшимся лицом, застонав, закусила губы от боли.
– Ты чего? – довольно спокойно спросил сын.
– Прострел, – простонала мать, руками взялась за поясницу.
– Профессиональная болезнь уборщиц, – сказал Пургин, – как силикоз у шахтеров. Возьми бюллетень.
– Не могу, Валя.
– Почему?
– Боюсь, с работы турнут. У нас идет чистка. А кому нужна уборщица, которая, как ты говоришь, больна профессиональной болезнью шахтеров?
– Турнут – это плохо.
– Работа, Валя – это не только хорошая зарплата, это вот еще и авоська.
– В Кремле дают то, чего не дают в других магазинах. – Пургин не удержался, хмыкнул. – Все понятно, мам. Что делать?
– Будешь почаще ходить со мной на работу, Валь, я договорилась, – лицо матери исказилось, сделалось потным, щеки тяжело обвисли. – У Пургина внутри что-то сжалось. Раньше с матерью никогда такого не было.
– Я тебе помогу, – с жалостью произнес он.
В Кремле он, словно бы испугавшись чего-то, все утро – мать убирала то утром, то вечером, это зависело от режима Кремля – таскал воду, выкручивал тряпки, даже взял в руки полотер, чтобы подновить полы в кабинете самого Калинина – как раз у его кресла, справа, наблюдательный Пургин обратил внимание на тусклоту паркета – видать, к Калинину часто приносили бумаги на подпись и тот, кто приносил, терпеливо ждал у кресла, переминался с ноги на ногу, давил подошвами пол. Пургин обрадовался, сделав такое маленькое открытие – уроки Сапфира Сапфировича не прошли даром.
Пальцем показал на вытертости в полу:
– Видишь, мам?
– Стар уже стал Михаил Иванович. А раньше, говорят, таким гоголем ходил, o-o! Гоголем-моголем! А сейчас ногами едва шаркает. Слепой, бумаги читает долго. И людей любит держать у стола. Такое впечатление, что боится остаться один.
Все совпадало, мать подтвердила наблюдения Пургина.
Стол Калинина был завален коричневыми, сделанными из натуральной кожи орденскими книжками. Пургин, любопытствуя, взял в руки одну, сердце у него дрогнуло, застучало, отзываясь тревожным щемлением во всем теле – внизу заглавного листка стояла нетвердая, сделанная дрожащей рукой подпись Калинина, печати еще не было – не успели поставить и книжки не успели забрать: видать, Михаил Иванович уходил вчера из Верховного Совета последним, вместе с помощником. И все оставил на столе – никто же не возьмет, в Кремле все свои.
Отдельно лежали папки, дела награжденных. Капитан Боборин. Прохождение дела – десятки подписей, два десятка граф, характеристика, анкета, представление, подпись наркома. Боборина представили к Ордену Красного Знамени «за выполнение важного правительственного задания».
Капитан Боборин мог быть спокоен за свой орден – Калинин уже подписал его наградную книжку. Пургин понимал, что получить орден сложно – надо быть отмеченным Богом, судьбой, небом, но не думал, что у всякого ордена может быть такое затяжное многоступенчатое оформление, столько подписей и столько сопровождающих бумаг. И слова все высокие, красивые, их можно было читать на ночь, как молитву.
«Но нет ничего проще, чем такая многоступенчатая сложность, – неожиданно для себя отметил Пургин, – одна коробочка поставлена на другую, сверху стоит третья, следом – четвертая и пятая, а разрушить может обычный ветер – дунет раз и нет пирамиды!» Пургин спросил себя, хотелось ли ему быть на месте Боборина или нет, и улыбнулся – наверное, нет.
